Анне чужды ложь и притворство. Новое чувство захватывает ее все больше, но она пытается сопротивляться ему. После бала она пытается объяснить свое состояние Долли, пытается уверить себя, что не сомневается в себе (часть первая, глава XXVIII). Но тут же проявляется истинное чувство: «она не только сомневалась в себе, она чувствовала волнение при мысли о Вронском и уезжала скорее, чем хотела, только для того, чтобы больше не встречаться с ним». На пути в Петербург она пытается читать, но ей неприятно было «следить за отражением жизни других людей. Ей слишком самой хотелось жить».
Колеблющийся полумрак сопровождает ее смятенное состояние, беспричинную радость. Она сомневается, «вперед ли едет вагон, или назад, или вовсе стоит». Она словно теряет ориентиры в пространстве и в жизни, теряет свое «я»: «И что сама я тут ? Я сама или другая?» Ей мерещится какой-то мужик, который грызет что-то в стене, старушка, превратившаяся в черное облако, красный огонь, ослепивший глаза. «И потом все это закрылось стеной. Анна почувствовала, что она провалилась». Все эти кошмары должны были бы напугать, предостеречь ее, «но все это было не страшно, а весело». Ею словно овладела колдовская сила. Внутренне Анна уже переменилась, перестала принадлежать себе, потеряла власть над собой.
Вронский неотступно следует за Анной. Их встреча на станции сопровождается страшной бурей, которая «рвалась и свистела между колесами вагонов и по столбам из-за угла станции». «Казалось, нельзя было противостоять ей». Все эти символические образы — предвестия беды и ее неотвратимости.
Вернувшись из Москвы в Петербург, в привычные условия жизни, она «чувствовала себя опять твердою и безупречною». Она весь вечер проводит с сыном, ей становится «легко и спокойно», и ей кажется то, что случилось на железной дороге, «лишь один из обычных ничтожных случаев светской жизни». Она пытается уверить себя в том, что ее муж — «все-таки хороший человек, правдивый, добрый и замечательный в своей сфере». Однако тут же вновь бросается в глаза неприятно поразившее ее: «Но что это уши у него так странно выдаются!»
У Каренина была одна дурная привычка — «трещание пальцев». Этой деталью Толстой подчеркивает сухость, «машинность» Каренина, противопоставляет ему полную жизни Анну.
Колеблющийся полумрак сопровождает ее смятенное состояние, беспричинную радость. Она сомневается, «вперед ли едет вагон, или назад, или вовсе стоит». Она словно теряет ориентиры в пространстве и в жизни, теряет свое «я»: «И что сама я тут ? Я сама или другая?» Ей мерещится какой-то мужик, который грызет что-то в стене, старушка, превратившаяся в черное облако, красный огонь, ослепивший глаза. «И потом все это закрылось стеной. Анна почувствовала, что она провалилась». Все эти кошмары должны были бы напугать, предостеречь ее, «но все это было не страшно, а весело». Ею словно овладела колдовская сила. Внутренне Анна уже переменилась, перестала принадлежать себе, потеряла власть над собой.
Вронский неотступно следует за Анной. Их встреча на станции сопровождается страшной бурей, которая «рвалась и свистела между колесами вагонов и по столбам из-за угла станции». «Казалось, нельзя было противостоять ей». Все эти символические образы — предвестия беды и ее неотвратимости.
Вернувшись из Москвы в Петербург, в привычные условия жизни, она «чувствовала себя опять твердою и безупречною». Она весь вечер проводит с сыном, ей становится «легко и спокойно», и ей кажется то, что случилось на железной дороге, «лишь один из обычных ничтожных случаев светской жизни». Она пытается уверить себя в том, что ее муж — «все-таки хороший человек, правдивый, добрый и замечательный в своей сфере». Однако тут же вновь бросается в глаза неприятно поразившее ее: «Но что это уши у него так странно выдаются!»
У Каренина была одна дурная привычка — «трещание пальцев». Этой деталью Толстой подчеркивает сухость, «машинность» Каренина, противопоставляет ему полную жизни Анну.