Два Голубя друзьями были, Издавна вместе жили, И кушали, и пили. Соскучился один все видеть то ж да то ж; Задумал погулять и другу в том открылся. Тому весть эта острый нож; Он вздрогнул, прослезился И к другу возопил: «Помилуй, братец, чем меня ты поразил? Легко ль в разлуке быть?.. Тебе легко, жестокой! Я знаю; ах! а мне… я, с горести глубокой, И дня не проживу… к тому же рассуди, Такая ли пора, чтоб в странствие пускаться? Хоть до зефиров ты, голубчик, погоди! К чему спешить? Еще успеем мы расстаться! Теперь лишь Ворон прокричал, И без сомнения — страшуся я безмерно! Какой-нибудь из птиц напасть он предвещал, А сердце в горести и пуще имоверно! Когда расстанусь я с тобой, То будет каждый день мне угрожать бедой: То ястребом лихим, то лютыми стрелками, То коршунами, то силками — Все злое сердце мне на память приведет. Ахти мне! — я скажу, вздохнувши, — дождь идет! Здоров ли то мой друг? не терпит ли он холод? Не чувствует ли голод? И мало ли чего не вздумаю тогда!» Безумцам умна речь — как в ручейке вода: Журчит, и мимо протекает. Затейник слушает, вздыхает, А все-таки лететь желает. «Нет, братец, так и быть! — сказал он, — полечу! Но верь, что я тебя крушить не захочу; Не плачь; пройдет дни три, и буду я с тобою Клевать И ворковать Опять под кровлею одною; Начну рассказывать тебе по вечерам — Ведь все одно да то ж приговорится нам — Что видел я, где был, где хорошо, где худо; Скажу: я там-то был, такое видел чудо, А там случилось то со мной — И ты, дружочек мой, Наслушаясь меня, так сведущ будешь к лету, Как будто бы и сам гулял по белу свету. Прости ж!» — При сих словах Наместо всех увы! и ах! Друзья взглянулись, поклевались, Вздохнули и расстались. Один, носок повеся, сел; Другой вспорхнул, взвился, летит, летит стрелою. И, верно б, сгоряча край света залетел; Но вдруг покрылось небо мглою, И прямо страннику в глаза Из тучи ливный дождь, град, вихрь, сказать вам словом, Со всею свитою, как водится, гроза! При случае таком, опасном, хоть не новом, Голубчик поскорей садится на сучок И рад еще тому, что только лишь измок. Гроза утихнула, Голубчик обсушился И в путь опять пустился. Летит и видит с высока Рассыпанно пшено, а возле — Голубка; Садится, и в минуту Запутался в сети; но сеть была худа, Так он против нее носком вооружился; То им, то ножкою тянув, тянув, пробился Из сети без вреда, С утратой перьев лишь. Но это ли беда? К усугубленью страха Явился вдруг Сокол и, со всего размаха, Напал на бедняка, Который, как злодей, опутан кандалами, Тащил с собой снурок с обрывками силка. Но, к счастью, тут Орел с широкими крылами Для встречи Сокола спустился с облаков; И так, благодаря стечению воров, Наш путник Соколу в добычу не достался; Однако все еще с бедой не развязался: В испуге потеряв и ум, и зоркость глаз, Задел за кровлю он как раз И вывихнул крыло; потом в него мальчишка — Знать, голубиный был и в том еще умишка — Для шутки камешек лукнул И так его зашиб, что чуть он отдохнул; Потом… потом, прокляв себя, судьбу, дорогу, Решился бресть назад, полмертвый, полхромой; И прибыл наконец калекою домой, Таща свое крыло и волочивши ногу. О вы, которых бог любви соединил! Хотите ль странствовать? Забудьте гордый Нил И дале ближнего ручья не разлучайтесь. Чем любоваться вам? Друг другом восхищайтесь! Пускай один в другом находит каждый час Прекрасный, новый мир, всегда разнообразный! Бывает ли в любви хоть миг для сердца праздный? Любовь, поверьте мне, заменит все для вас. Я сам любил: тогда за луг уединенный, Присутствием моей подруги озаренный, Я не хотел бы взять ни мраморных палат, Ни царства в небесах!.. Придете ль вы назад, Минуты радостей, минуты восхищений? Иль буду я одним воспоминаньем жить? Ужель пора столь милых обольщений И полно мне любить? а чем научила это баня
в «бедной невесте» островский избрал вторую из этих возможностей, но осуществил ее не совсем уверенно. он сделал машеньку личностью довольно заурядной, способной сначала легко, увлечься светскими манерами мерича, а затем столь же легко убедить себя в неизбежности брака с беневоленским. драматург сделал акцент не на изображении внутреннего мира героини (страдания ее обрисованы лишь внешне), а на изображении ее бытовой среды.
при том же островский не проявил чувства меры. машу окружают многочисленные второстепенные лица - мать, друг дома, влюбленные бедные чиновники, жених, соседи. и все они или глубоко убеждены, или же с горечью признают, что судьба и счастье человека зависят от его богатства, что люди достойны уважения в меру своего имущественного процветания, что сердце и красоту женщины можно и должно продавать и покупать с законного брака. искренность и серьезность этих ложных, аморальных убеждений почти всех действующих лиц и создает общий комический тон пьесы, естественно, не веселый, а довольно мрачный.
но в пьесе намечена и драматическая сторона ее ситуации. она выражена в попытках маши облегчить свое положение иллюзией благородной цели своего насильственного брака. она подчеркнута и возможностью ее сближения с «бывшим студентом» хорьковым. сильнее всего эта драматическая тенденция пьесы проявляется в характере дуни, любовницы беневоленского, неожиданно выступающей, однако, только в одном из явлений последнего акта. это девушка из народа, резко противостоящая всей компании, участвующей в брачной купле-продаже. она глубоко оскорблена самодовольным чиновником, но, по воле автора, находит нравственные силы простить его и пожелать добра ему и его невесте. все это, вместе взятое, делает «бедную невесту» произведением менее художественным по концепции, композиционно рыхлыми значительно уступающим в характерности образов первой комедии писателя.
в образе дуни отчетливо выявились стихийные патриархально-демократические тенденции мировоззрения островского. и они продолжали развиваться. большинство последующих пьес драматурга основано на конфликтах между бедными, зависимыми людьми и угнетающей их социально-бытовой средой. однако в пьесах, написанных после «бедной невесты», стихийный демократизм драматурга получил консервативное истолкование, до некоторой степени его умаляющее.
в 1852-1855 гг. на творчестве островского в значительной мере сказалось его увлечение доктриной славянофильства, которое разделял тогда весь круг ближайших друзей писателя. некоторые вместе с ним принимали участие в редактировании журнала «москвитянин» в качестве его «молодой редакции». теоретиком этого учения был по преимуществу а. а. григорьев, который в своих критических статьях идеализировал начала патриархальности, еще отчасти сохранившиеся в купеческо-мещанской среде. учение это в основном имело реакционный смысл, так как приводило к отрицанию передовых форм национальной жизни и к защите авторитарности в общественном сознании. но оно заключало и прогрессивную сторону, поскольку было направлено против обезличивающих, канцелярско-казарменных форм политического угнетения общества самодержавно-бюрократической властью.