— Привет, Захарка. Ты постарел. — Мы играли в прятки на пустыре за магазином, несколько деревенских пацанов.
Тот, кому выпало водить, стоял лицом к двери, громко считал до ста. За это время все должны были спрятаться.
Темнолицые, щербатые, остроплечие пацаны таились в лабиринтах близкой двухэтажной новостройки, пахнущей кирпичной пылью и в темных углах — мочой. Кто-то чихал в кустистых зарослях, выдавая себя. Другие, сдирая кожу на ребрах, вползали в прощелья забора, отделявшего деревенскую школу от пустыря. И еще влезали на деревья, а потом срывались с веток, мчались наперегонки с тем, кто водил, к двери сельмага, чтобы коснуться нарисованного на ней кирпичом квадрата, крикнув: «Чур меня!».
Потому что если не чур — то водить самому.
Я был самый маленький, меня никто особенно и не искал.
Но я прятался старательно, и лежал недвижно, и вслушивался в зубастый смех пацанвы, тихо завидуя их наглости, быстрым пяткам и матюкам. Матюки их были вылеплены из иных букв, чем произносимые мной: когда ругались они, каждое слово звенело и подпрыгивало, как маленький и злой мяч. Когда ругался я — тайно, шепотом, лицом в траву; или громко, в пустом доме, пока мать на работе, — слова гадко висли на губах, оставалось лишь утереться рукавом, а затем долго рассматривать на рукаве присохшее...
Я следил за водящим из травы, зоркий, как суслик. И когда водящий уходил в противоположную сторону, я издавал, как казалось мне, звонкий казачий гик и семенил короткими ножками к двери сельмага, неся на рожице неестественную, будто вылепленную из пластилина улыбку и в сердце — ощущение необычайного торжества. Водящий на мгновенье лениво поворачивал голову в мою сторону и даже не останавливался, словно и не несся я, стремительный, к двери, а случилась какая нелепица, назойливая и бестолковая.
Но я честно доносил и улыбку, и нерасплескавшееся торжество до белого квадрата на двери и хлопал по нему с такой силой, что ладонь обжигало, и кричал, что «чур меня».
(Чур меня, чур, жизнь моя, — я уже здесь, у дверей, бью ладонями.)
Выкрикнув, я не без удовольствия услышал хохот за спиной — значит, кто-то оценил, как я ловко выпрыгнул, как домчался...
— Ох... — сказал я громче, чем нужно, обернулся самодовольно, всем видом выказывая усталость от пробега. И конечно же, сразу увидел, что не я, голопузый, вызвал восхищение. Это Сашка опять учудил.
— Я постарел. Стареешь особенно быстро, когда начинаешь искать перед жизнью оправдания.
— Но когда сам веришь своим оправданиям — тогда легче.
— Как я могу им не верить, Саша? Что мне тогда делать?
Саша не слушает меня. Он и не приходит никогда. И я тоже не знаю, где он.
— Саш, а что я смогу сказать, даже если приду?
У него мерзлое лицо с вывороченными губами и заиндевелыми скулами, похожее на тушку замороженной птицы; у него нет мимики.
— Холодно, Захарка... Холодно и душно... — говорит он, не слыша меня.
Сашка был необыкновенный. Солнечный чуб, нежной красоты лицо, всегда готовое вспыхнуть осмысленной, чуткой улыбкой. Он ласково обращался с нами, малышней, не поучая, не говоря мерзких пошлостей, никогда не матерясь. Всех помнил по именам и спрашивал: «Как дела?» Жал руку по-мужски. Сердце прыгало ему навстречу.
Он позволял себе смеяться над местными криволицыми и кривоногими хулиганами — братьями Чебряковыми. Смотрел на них сужающимися глазами, не сметая улыбку с лица. Чебряковы были близнецами, старше Сашки на год. В детстве это большая разница. По крайней мере у пацанов.
Я слышал, как однажды он смеялся — один, среди нас, не решившихся даже скривить улыбку, — когда Чебряков полез на дерево и порвал с бодрым хрястом рукав до подмышки.
Сашка смеялся, и смех его был ненатужен и весел.
— Че ты смеешься? — спросил Чебряков, один из братьев, забыв о рукаве. Зрачки его беспрестанно двигались влево-вправо, будто не решаясь остановиться на Сашиной улыбке. — Че смеешься?
— А ты мне не велишь? — спросил Саша.
Я всю жизнь искал повода, чтобы так сказать — как Сашка. Но когда находился повод — у меня не хватало сил это произнести, и я бросался в драку, чтобы не испугаться окончательно. Всю жизнь искал повода, чтобы сказать так, — и не смог найти, а он нашел — в свои девять лет.
Сашка передразнил веселыми глазами движение зрачков Чебрякова, и мне кажется, этого никто, кроме меня, не заметил, потому что все остальные смотрели в сторону.
Чебряков сплюнул.
О, эти детские, юношеские, мужские плевки! Признак нервозности, признак того, что выдержка на исходе, — и если сейчас не впасть в истерику, не выпустить когти, не распустить тронутые по углам белой слюной губы, не обнажить юные клыки, то потом ничего не получится.
ЧЕЛОВЕК НЕ НА СВОЕМ МЕСТЕ (тема «самозванства» у раннего Зощенко)
В «Аристократке» , как все конечно помнят, главный герой показан человеком, во-первых, — малокультурным (2), во-вторых — хозяйственно стремящимся использовать новые для себя возможности (3), но отнюдь не собирающимся ради этого обучаться хорошим манерам. Он хотя и пытается иногда выразиться «поизящнее» (4), однако и отказываться от своих прежних замашек не хочет. Ведь именно эти «пролетарские» замашки обеспечивают герою рассказа Григорию Ивановичу определенный социальный статус и, следовательно, позволяют ему приобщиться к «высокой жизни» . Показательно, что с «аристократкой» Григорий Иванович знакомится «на собрании» , а билеты в театр ему присылает «комячейка» . Ситуацию тонко чувствует героиня рассказа, которая спешит воспользоваться привилегированным положением своего ухажера (здесь и далее курсив в цитатах везде мой. — О. Л.) : «Вы бы, — говорит, — как кавалер и у власти, сводили бы меня, например, в театр» .
Но и положение «у власти» не героя рассказа Зощенко 1923 года от постыдного фиаско. Придя в театр (причем не на относительно демократичную комедию, а сразу — на элитарную оперу) , Григорий Иванович попадает в целую серию комических ситуаций: смотреть во время спектакля он предпочитает не на сцену, а на свою «аристократку» (ей достается удобное место в партере, тогда как герой вынужден довольствоваться малопрестижным местом «на верхотурье») ; в антракте он затевает со своей дамой нелепый разговор о том, «действует ли тут водопровод» , и, наконец, в буфете, желая предстать перед «аристократкой» «этаким гусем, этаким буржуем нерезаным» , Григорий Иванович в итоге с треском проваливает взятую на себя роль («А я вывернул карманы — всякое, конечно, барахло на пол вывалилось — народ хохочет. А мне не смешно. Я деньги считаю <...> Так мы с ней и разошлись») . Как правильно писал по поводу многочисленных рассказов Зощенко со сходной фабулой Ю. К. Щеглов: «...если в серьезном варианте [произведения о «новом человеке» . — О. Л. ] прямолинейность обеспечивала герою успех и делала его хозяином жизни, то в комической версии она приводит его к конфузу и поражению» (5).
«Не в свои сани не садись! » (или — «Учиться, учиться, учиться» ) — такую мораль современный Зощенко читатель «из новых» мог бы вывести из его рассказа.
Источник: просто показал обычного славянина в эпоху нэпа... бе (с) культурие до сих пор актуально в нашей стране по Зощенко... хоть при социализме. хоть и при капитализме...
Захар Прилепин
Белый квадрат
— Привет, Захарка. Ты постарел. — Мы играли в прятки на пустыре за магазином, несколько деревенских пацанов.
Тот, кому выпало водить, стоял лицом к двери, громко считал до ста. За это время все должны были спрятаться.
Темнолицые, щербатые, остроплечие пацаны таились в лабиринтах близкой двухэтажной новостройки, пахнущей кирпичной пылью и в темных углах — мочой. Кто-то чихал в кустистых зарослях, выдавая себя. Другие, сдирая кожу на ребрах, вползали в прощелья забора, отделявшего деревенскую школу от пустыря. И еще влезали на деревья, а потом срывались с веток, мчались наперегонки с тем, кто водил, к двери сельмага, чтобы коснуться нарисованного на ней кирпичом квадрата, крикнув: «Чур меня!».
Потому что если не чур — то водить самому.
Я был самый маленький, меня никто особенно и не искал.
Но я прятался старательно, и лежал недвижно, и вслушивался в зубастый смех пацанвы, тихо завидуя их наглости, быстрым пяткам и матюкам. Матюки их были вылеплены из иных букв, чем произносимые мной: когда ругались они, каждое слово звенело и подпрыгивало, как маленький и злой мяч. Когда ругался я — тайно, шепотом, лицом в траву; или громко, в пустом доме, пока мать на работе, — слова гадко висли на губах, оставалось лишь утереться рукавом, а затем долго рассматривать на рукаве присохшее...
Я следил за водящим из травы, зоркий, как суслик. И когда водящий уходил в противоположную сторону, я издавал, как казалось мне, звонкий казачий гик и семенил короткими ножками к двери сельмага, неся на рожице неестественную, будто вылепленную из пластилина улыбку и в сердце — ощущение необычайного торжества. Водящий на мгновенье лениво поворачивал голову в мою сторону и даже не останавливался, словно и не несся я, стремительный, к двери, а случилась какая нелепица, назойливая и бестолковая.
Но я честно доносил и улыбку, и нерасплескавшееся торжество до белого квадрата на двери и хлопал по нему с такой силой, что ладонь обжигало, и кричал, что «чур меня».
(Чур меня, чур, жизнь моя, — я уже здесь, у дверей, бью ладонями.)
Выкрикнув, я не без удовольствия услышал хохот за спиной — значит, кто-то оценил, как я ловко выпрыгнул, как домчался...
— Ох... — сказал я громче, чем нужно, обернулся самодовольно, всем видом выказывая усталость от пробега. И конечно же, сразу увидел, что не я, голопузый, вызвал восхищение. Это Сашка опять учудил.
— Я постарел. Стареешь особенно быстро, когда начинаешь искать перед жизнью оправдания.
— Но когда сам веришь своим оправданиям — тогда легче.
— Как я могу им не верить, Саша? Что мне тогда делать?
Саша не слушает меня. Он и не приходит никогда. И я тоже не знаю, где он.
— Саш, а что я смогу сказать, даже если приду?
У него мерзлое лицо с вывороченными губами и заиндевелыми скулами, похожее на тушку замороженной птицы; у него нет мимики.
— Холодно, Захарка... Холодно и душно... — говорит он, не слыша меня.
Сашка был необыкновенный. Солнечный чуб, нежной красоты лицо, всегда готовое вспыхнуть осмысленной, чуткой улыбкой. Он ласково обращался с нами, малышней, не поучая, не говоря мерзких пошлостей, никогда не матерясь. Всех помнил по именам и спрашивал: «Как дела?» Жал руку по-мужски. Сердце прыгало ему навстречу.
Он позволял себе смеяться над местными криволицыми и кривоногими хулиганами — братьями Чебряковыми. Смотрел на них сужающимися глазами, не сметая улыбку с лица. Чебряковы были близнецами, старше Сашки на год. В детстве это большая разница. По крайней мере у пацанов.
Я слышал, как однажды он смеялся — один, среди нас, не решившихся даже скривить улыбку, — когда Чебряков полез на дерево и порвал с бодрым хрястом рукав до подмышки.
Сашка смеялся, и смех его был ненатужен и весел.
— Че ты смеешься? — спросил Чебряков, один из братьев, забыв о рукаве. Зрачки его беспрестанно двигались влево-вправо, будто не решаясь остановиться на Сашиной улыбке. — Че смеешься?
— А ты мне не велишь? — спросил Саша.
Я всю жизнь искал повода, чтобы так сказать — как Сашка. Но когда находился повод — у меня не хватало сил это произнести, и я бросался в драку, чтобы не испугаться окончательно. Всю жизнь искал повода, чтобы сказать так, — и не смог найти, а он нашел — в свои девять лет.
Сашка передразнил веселыми глазами движение зрачков Чебрякова, и мне кажется, этого никто, кроме меня, не заметил, потому что все остальные смотрели в сторону.
Чебряков сплюнул.
О, эти детские, юношеские, мужские плевки! Признак нервозности, признак того, что выдержка на исходе, — и если сейчас не впасть в истерику, не выпустить когти, не распустить тронутые по углам белой слюной губы, не обнажить юные клыки, то потом ничего не получится.
Объяснение:
Лекманов О. А.
ЧЕЛОВЕК НЕ НА СВОЕМ МЕСТЕ (тема «самозванства» у раннего Зощенко)
В «Аристократке» , как все конечно помнят, главный герой показан человеком, во-первых, — малокультурным (2), во-вторых — хозяйственно стремящимся использовать новые для себя возможности (3), но отнюдь не собирающимся ради этого обучаться хорошим манерам. Он хотя и пытается иногда выразиться «поизящнее» (4), однако и отказываться от своих прежних замашек не хочет. Ведь именно эти «пролетарские» замашки обеспечивают герою рассказа Григорию Ивановичу определенный социальный статус и, следовательно, позволяют ему приобщиться к «высокой жизни» . Показательно, что с «аристократкой» Григорий Иванович знакомится «на собрании» , а билеты в театр ему присылает «комячейка» . Ситуацию тонко чувствует героиня рассказа, которая спешит воспользоваться привилегированным положением своего ухажера (здесь и далее курсив в цитатах везде мой. — О. Л.) : «Вы бы, — говорит, — как кавалер и у власти, сводили бы меня, например, в театр» .
Но и положение «у власти» не героя рассказа Зощенко 1923 года от постыдного фиаско. Придя в театр (причем не на относительно демократичную комедию, а сразу — на элитарную оперу) , Григорий Иванович попадает в целую серию комических ситуаций: смотреть во время спектакля он предпочитает не на сцену, а на свою «аристократку» (ей достается удобное место в партере, тогда как герой вынужден довольствоваться малопрестижным местом «на верхотурье») ; в антракте он затевает со своей дамой нелепый разговор о том, «действует ли тут водопровод» , и, наконец, в буфете, желая предстать перед «аристократкой» «этаким гусем, этаким буржуем нерезаным» , Григорий Иванович в итоге с треском проваливает взятую на себя роль («А я вывернул карманы — всякое, конечно, барахло на пол вывалилось — народ хохочет. А мне не смешно. Я деньги считаю <...> Так мы с ней и разошлись») . Как правильно писал по поводу многочисленных рассказов Зощенко со сходной фабулой Ю. К. Щеглов: «...если в серьезном варианте [произведения о «новом человеке» . — О. Л. ] прямолинейность обеспечивала герою успех и делала его хозяином жизни, то в комической версии она приводит его к конфузу и поражению» (5).
«Не в свои сани не садись! » (или — «Учиться, учиться, учиться» ) — такую мораль современный Зощенко читатель «из новых» мог бы вывести из его рассказа.
Источник: просто показал обычного славянина в эпоху нэпа... бе (с) культурие до сих пор актуально в нашей стране по Зощенко... хоть при социализме. хоть и при капитализме...