Бунин любил жизнь со всеми ее плотскими (в высоком смысле) прелестями. Писатель Борис Зайцев вспоминает о том, как в 30-е годы в Грассе, отдыхая у моря, Бунин "засучивает совсем рукава рубашки.
- Вот она, рука. Видишь? Кожа чистая, никаких жил. А сгниет, братец ты мой, сгниет.. . Ничего не поделаешь. И на руку свою смотрит с сожалением. Тоска во взоре. Жалко ему, но покорности нет, не в его характере. Хватает камешек, запускает в море - ловко скользит галька эта по поверхности, но пущена протестующе. ответ кому-то. "Не могу принять, что прахом стану, не могу! Не вмещаю". Он и действительно не принимал изнутри: головой знал, что с рукой этой будет, душой же не принимал".
2 мая 1953 года Бунин сделал последнюю запись в своем дневнике: "Это все-таки поразительно до столбняка! Через некоторое очень малое время меня не будет - и дела и судьбы всего, всего будут мне неизвестны!. . И я только тупо, умом стараюсь изумиться, устрашиться! ".
полгода - и Бунина не стало. Он умер тихо и спокойно, во сне. Случилось это в ночь с 7 на 8 ноября 1953 года, через два часа после полуночи. На его постели лежал потрепанный том романа Толстого "Воскресение".
- Вот она, рука. Видишь? Кожа чистая, никаких жил. А сгниет, братец ты мой, сгниет.. . Ничего не поделаешь. И на руку свою смотрит с сожалением. Тоска во взоре. Жалко ему, но покорности нет, не в его характере. Хватает камешек, запускает в море - ловко скользит галька эта по поверхности, но пущена протестующе. ответ кому-то. "Не могу принять, что прахом стану, не могу! Не вмещаю". Он и действительно не принимал изнутри: головой знал, что с рукой этой будет, душой же не принимал".
2 мая 1953 года Бунин сделал последнюю запись в своем дневнике: "Это все-таки поразительно до столбняка! Через некоторое очень малое время меня не будет - и дела и судьбы всего, всего будут мне неизвестны!. . И я только тупо, умом стараюсь изумиться, устрашиться! ".
полгода - и Бунина не стало. Он умер тихо и спокойно, во сне. Случилось это в ночь с 7 на 8 ноября 1953 года, через два часа после полуночи. На его постели лежал потрепанный том романа Толстого "Воскресение".