автор строит сюжет повести так, что образ героя раскрывается не сразу, а постепенно. вначале иван не производит хорошего впечатления. правда, он вызывает, скорее, сострадание, а не презрение и насмешку. мальчик нервный и злой, командир батальона гальцев, знает что делать. вместе с тем мальчик чересчур самоуверенный и нагловатый, и скрытный. несмотря на жалкий, измученный вид, он разговаривает с офицером уверенно и властно, не просит, а требует. старшего лейтенанта это, естественно, коробит, и он нехочет исполнять необоснованные, как ему кажется, требования задержанного. мальчик настолько угрюмый и , что выглядит старше своих лет. кажется, у него отсутствуют такие нормальные для ребенка качества, как общительность, любознательность, непосредственность. трудно представить его играющим со сверстниками, увлеченно читающим интересную книгу, беззаботно смеющимся, радующимся новой игрушке. мальчик похож на кая из «снежной королевы» после того, как осколок стекла пронзил его, — такой же самовлюбленный, жестокий, с холодным сердцем. но при встрече с офицером разведки холиным иван преображается, становится оживленным, улыбчивым. его сердце как будто оттаивает, и он нуждается во внимании, участии. оказывается, жесткость и сдержанность мальчика — не природные качества. ему довелось пережить смерть отца и сестры в концентрационном лагере в тростянце. и ненависть к захватчикам захлестнула душу, а боль утраты близких ожесточила сердце. постороннему человеку трудно пробиться сквозь броню настороженности и недоверия мальчика. с близкими людьми иван совсем не такой. он по- детски восторженно любуется богато отделанным ножом гальцева и просит подарить ему понравившуюся вещь. старший лейтенант уже стал для него своим. лед недоверия и отчужденности растоплен. иван нуждается в человеческом тепле. как он переживает, что старший товарищ не пришел его проводить, как трогательно обижается на него. своим произведением автор утверждает, что детство и война — противоестественны и несовместимы.
бродский так и не вернулся в россию, не исполнил собственного обещания, данного в одном из самых известных своих стихотворений:
ни страны, ни погоста
не хочу выбирать.
на васильевский остров
я приду умирать.
твой фасад темно-синий
я впотьмах не найду,
между выцветших линий
на асфальт
(«стансы», 1962)
бродский возвратился лишь стихами и изменил пространство поэзии. однако известными прежде стихов становились факты его биографии. одаренный ленинградский поэт, оцененный ахматовой, официальное признание он получил чисто по-советски: сначала его не печатали, потом в 1964 г. устроили показательный процесс и осудили как тунеядца на пять лет ссылки. усилиями писателей и деятелей культуры бродский был освобожден и в сентябре 1965 г. вернулся в ленинград.
к этому времени был издан за границей первый сборник его стихотворений. там, и только там, в последующие двадцать с лишним лет продолжали печататься его произведения. туда в 1972 г. был выслан и сам поэт. он поселился в сша. в 1987 г. бродскому присуждается нобелевская премия, послужившая поводом к публикации его стихов в советских журналах.
о лауреате нобелевской премии у нас начали спорить, прежде чем его внимательно прочли. у одних был заготовлен для него восторженный прием, другие были готовы ответить столь же решительным неприятием, вплоть до отказа бродскому в праве считаться поэтом.
эта дискуссия затронула даже тех, кто совершенно не склонен к националистическим играм и бродского готов оценить, но полагая его стоящим вне традиции.
спор о том, что считать национальной традицией, в какой мере она устойчива и открыта изменению, — этот спор мы еще только начинаем, он нам, безусловно, предстоит. что же касается права и возможности оставаться связанным со своей культурой, то это вопрос, который мы десятилетиями считали для себя с беспрекословной негативностью решенным. в эмиграции на эту тему много спорили: одни полагали, что они унесли россию с собой, считая себя, и только себя, ее хранителями; другие трагически переживали от-торгнутость — по крайней мере пространственную — от нее. всматриваясь, припоминая, обдумывая заново, стремились осознать прошедшее с ощущением недоступной тогда в пределах россии свободы мысли. именно чувство свободы, с которым судит поэт о ее величии, о ее трагедии, поражало тогда в стихотворении «на смерть жукова», похороны которого и. бродский видел в америке по телевидению:
вижу колонны замерших внуков.
гроб на лафете, лошади круп.
ветер сюда не доносит мне звуков
военных плачущих труб.
вижу в регалии убранный труп:
в смерть уезжает пламенный жуков.
что поражало в первый момент? если и успевал удивиться архаической классичности жанра, то лишь мгновенно, чтобы тотчас же переступить стилистический барьер и более его не замечать. оставалось лишь чувство властной свободы, с которой произносились слова, не допускающие сомнения и к согласию. к согласию и с избранным героическим масштабом: « маневра о напоминавший средь волжских », и с оценкой эпохи, незабываемо смешавшей солдатский подвиг и народное унижение:
спи! у страницы
хватит для тех, кто в пехотном строю
смело входили в чужие столицы,
но возвращались в страхе в свою.
поражала спокойная взвешенность оценки тех событий, которые и сегодня — недавняя и предмет яростных споров. поэт же говорит так, как будто и спорить здесь не о чем, не считая нужным припоминать факты, объяснять, почему же полководцу не только мечом приходилось спасать родину, но и «вслух говоря» (что говоря или перед кем — об этом ни слова) и почему жуков окончил «дни свои глухо в опале, как велизарий или помпей». скупо, без подробностей, как будто само собой разумеется, что в стихотворении об истинном величии не место распространяться о ложных кумирах, безымянно растворившихся в обстоятельствах биографии великого человека.
ответ:
автор строит сюжет повести так, что образ героя раскрывается не сразу, а постепенно. вначале иван не производит хорошего впечатления. правда, он вызывает, скорее, сострадание, а не презрение и насмешку. мальчик нервный и злой, командир батальона гальцев, знает что делать. вместе с тем мальчик чересчур самоуверенный и нагловатый, и скрытный. несмотря на жалкий, измученный вид, он разговаривает с офицером уверенно и властно, не просит, а требует. старшего лейтенанта это, естественно, коробит, и он нехочет исполнять необоснованные, как ему кажется, требования задержанного. мальчик настолько угрюмый и , что выглядит старше своих лет. кажется, у него отсутствуют такие нормальные для ребенка качества, как общительность, любознательность, непосредственность. трудно представить его играющим со сверстниками, увлеченно читающим интересную книгу, беззаботно смеющимся, радующимся новой игрушке. мальчик похож на кая из «снежной королевы» после того, как осколок стекла пронзил его, — такой же самовлюбленный, жестокий, с холодным сердцем. но при встрече с офицером разведки холиным иван преображается, становится оживленным, улыбчивым. его сердце как будто оттаивает, и он нуждается во внимании, участии. оказывается, жесткость и сдержанность мальчика — не природные качества. ему довелось пережить смерть отца и сестры в концентрационном лагере в тростянце. и ненависть к захватчикам захлестнула душу, а боль утраты близких ожесточила сердце. постороннему человеку трудно пробиться сквозь броню настороженности и недоверия мальчика. с близкими людьми иван совсем не такой. он по- детски восторженно любуется богато отделанным ножом гальцева и просит подарить ему понравившуюся вещь. старший лейтенант уже стал для него своим. лед недоверия и отчужденности растоплен. иван нуждается в человеческом тепле. как он переживает, что старший товарищ не пришел его проводить, как трогательно обижается на него. своим произведением автор утверждает, что детство и война — противоестественны и несовместимы.
объяснение:
ответ: поэзия бродского и.а.
бродский так и не вернулся в россию, не исполнил собственного обещания, данного в одном из самых известных своих стихотворений:
ни страны, ни погоста
не хочу выбирать.
на васильевский остров
я приду умирать.
твой фасад темно-синий
я впотьмах не найду,
между выцветших линий
на асфальт
(«стансы», 1962)
бродский возвратился лишь стихами и изменил пространство поэзии. однако известными прежде стихов становились факты его биографии. одаренный ленинградский поэт, оцененный ахматовой, официальное признание он получил чисто по-советски: сначала его не печатали, потом в 1964 г. устроили показательный процесс и осудили как тунеядца на пять лет ссылки. усилиями писателей и деятелей культуры бродский был освобожден и в сентябре 1965 г. вернулся в ленинград.
к этому времени был издан за границей первый сборник его стихотворений. там, и только там, в последующие двадцать с лишним лет продолжали печататься его произведения. туда в 1972 г. был выслан и сам поэт. он поселился в сша. в 1987 г. бродскому присуждается нобелевская премия, послужившая поводом к публикации его стихов в советских журналах.
о лауреате нобелевской премии у нас начали спорить, прежде чем его внимательно прочли. у одних был заготовлен для него восторженный прием, другие были готовы ответить столь же решительным неприятием, вплоть до отказа бродскому в праве считаться поэтом.
эта дискуссия затронула даже тех, кто совершенно не склонен к националистическим играм и бродского готов оценить, но полагая его стоящим вне традиции.
спор о том, что считать национальной традицией, в какой мере она устойчива и открыта изменению, — этот спор мы еще только начинаем, он нам, безусловно, предстоит. что же касается права и возможности оставаться связанным со своей культурой, то это вопрос, который мы десятилетиями считали для себя с беспрекословной негативностью решенным. в эмиграции на эту тему много спорили: одни полагали, что они унесли россию с собой, считая себя, и только себя, ее хранителями; другие трагически переживали от-торгнутость — по крайней мере пространственную — от нее. всматриваясь, припоминая, обдумывая заново, стремились осознать прошедшее с ощущением недоступной тогда в пределах россии свободы мысли. именно чувство свободы, с которым судит поэт о ее величии, о ее трагедии, поражало тогда в стихотворении «на смерть жукова», похороны которого и. бродский видел в америке по телевидению:
вижу колонны замерших внуков.
гроб на лафете, лошади круп.
ветер сюда не доносит мне звуков
военных плачущих труб.
вижу в регалии убранный труп:
в смерть уезжает пламенный жуков.
что поражало в первый момент? если и успевал удивиться архаической классичности жанра, то лишь мгновенно, чтобы тотчас же переступить стилистический барьер и более его не замечать. оставалось лишь чувство властной свободы, с которой произносились слова, не допускающие сомнения и к согласию. к согласию и с избранным героическим масштабом: « маневра о напоминавший средь волжских », и с оценкой эпохи, незабываемо смешавшей солдатский подвиг и народное унижение:
спи! у страницы
хватит для тех, кто в пехотном строю
смело входили в чужие столицы,
но возвращались в страхе в свою.
поражала спокойная взвешенность оценки тех событий, которые и сегодня — недавняя и предмет яростных споров. поэт же говорит так, как будто и спорить здесь не о чем, не считая нужным припоминать факты, объяснять, почему же полководцу не только мечом приходилось спасать родину, но и «вслух говоря» (что говоря или перед кем — об этом ни слова) и почему жуков окончил «дни свои глухо в опале, как велизарий или помпей». скупо, без подробностей, как будто само собой разумеется, что в стихотворении об истинном величии не место распространяться о ложных кумирах, безымянно растворившихся в обстоятельствах биографии великого человека.