Какими видели главных героев книги окружающие и какими они были на самом деле?
Как в повести Грина решается во об истиной и ложной красоте

У Шукшина-писателя есть свойство, которое сразу бросает­ся в глаза, стоит только прочитать его произведения: он любит всех своих героев. У него нет разделения на положительных и отрицательных героев, все они просто живые люди с их до­стоинствами и недостатками. И ко всем он относится совершен­но одинаково. И не только любит, но и утверждает доброе к ним отношение и через это пытается познать человека. Он никогда не показывает торжества добра над злом, но подчеркивает, что жизнь сложна и противоречива. Одним словом, Шукшин ана­лизирует явления, опираясь не только на свою нравственную оценку, но и на учет их реального места в действительности. В своей статье «Нравственность есть Правда» Шукшин подчер­кивает, что правдивое изображение действительности не есть ее фотографирование. И нравственность — это не просто Прав­да с большой буквы. С этой позиции и следует рассматривать рассказ «Чудик». У Шукшина много героев, которых называют «чудиками» и которые на самом деле таковыми не являются. И. Дедков сказал по этому поводу: «Большие чудаки эти «чуди­ки», но какого элементарного чуда они хотят, за какое буднич­ное чудо они борются! За вежливость продавцов, мелких на­чальников и вахтеров, за то, чтобы медицинские сестры умели делать уколы, а телевизионные мастера могли на досуге фило­софствовать...»

Если внимательно прочитать рассказ «Чудик», то возникает вопрос: а можно ли принимать это название за чистую монету, то есть является ли этот герой чудиком на самом деле? На первый взгляд — да. «Чудик обладал одной особенностью: с ним постоянно что-нибудь случалось. Он не хотел этого, страдал, но то и дело влипал в какие-нибудь истории — мел­кие, впрочем, но досадные». Он казался одним из тех людей, про которых принято говорить «двадцать два несчастья». Пер­вые его приключения, случившиеся с ним во время поездки к брату, как будто подтверждают такое мнение. Однако уже разговор с соседями в самолете и история с телеграммой за­ставляют нас задуматься: может, невезучесть Василия Егоро­вича не столько его судьба, сколько его натура. Он добрый че­ловек, простодушный и очень непосредственный. Об этом можно судить из эпизода в поезде, когда он рассказывает ис­торию, по его мнению очень забавную, которая случилась в де­ревне. Герой не знает, что это — широко известная, существу­ющая у многих народов мира легенда, поэтичная и мудрая притча о матери. Но хуже другое — эта легенда для него про­сто забавный случай, анекдот.

Необычайной бодростью и свежестью веет от стихотворения А. С. Пушкина «Зимнее утро» (1829), написанного излюбленным Пушкиным размером — четырехстопным ямбом. Его мерное, неустанное движение подхватывает нас, несет с собой этому ощущению и особое построение строфы: две рядом стоящие строки скреплены женской рифмой, затем строка (третья) оканчивается ударным («мужским» ) слогом, и опять две женские рифмы, а в заключение твердый мужской слог, созвучный с окончанием третьей строки. 
Поэт сразу же вводит нас в обстановку: «Мороз и солнце; день чудесный! » Краткое, стремительное начало. Все дальнейшее — обращение, призыв, приглашение на прогулку по сверкающим, зим¬ним снегам. 
Присмотримся ко второй и третьей строфам. Пушкин построил их на приеме противопоставления: вторая строфа — это «вчера» , третья — это «сегодня» . Вчера злилась вьюга, луна едва проглядывала сквозь тучи, и ты была печальна. Сегодня сверкают на ярком солнце снега, небо уже голубое. Резкая перемена произошла за ночь, неузнаваемым все стало кругом. 
Но и эти две строфы, в свою очередь, противопоставлены всему дальнейшему. В них было рассказано все то, что видно из окна дере¬венского дома. А четвертая строфа возвращает нас в комнату, где тепло и уютно, где весело потрескивает только что затопленная печь. 
И вновь мысль поэта устремляется к контрасту: хорошо сидеть дома, но не лучше ли велеть подать сани и предаться бегу нетерпеливого коня? 
Все у Пушкина в этом стихотворении построено на контрастах, на смене не похожих картин. И эти кар¬тины, каждая в отдельности, насыщены, казалось бы, очень простыми, но вместе с тем выразительными подробностями («деталями») . 
В самом деле, возьмем хотя бы вторую строфу, ту, где гово¬рится о вчерашней непогоде. Обратим внимание на ее эпитеты: небо — мутное, луна — не светлый круг, а расплывчатое пятно, и притом еще бледное; ты сидела печальная. Все окрашено в грустный тон. Начинается с того, что «вьюга злилась» . Кстати, вот вам и простая, но много говорящая метафора. Вьюге придана черта человеческого характера. 
Обратимся теперь к третьей строфе, где все залито ярким светом погожего утра. Небо уже голубое, ковры снегов — великолепные. И отчетливо видно то, чего никак нельзя было заметить при вчерашней вьюге. Лес прозрачен, ель зеленеет, сквозь иней, речка блестит подо льдом. Какая наблюдательность и какая точность видения! 
До сих пор поэт давал нам чисто зрительные образы. Но вот четвертая строфа. Вслушайтесь в эти строчки: 
Вся комната янтарным блеском 
Озарена. Весёлым треском 
Трещит затопленная печь. 
Не правда ли, вы не только видите этот янтарный отблеск огня (меткий и точный эпитет) , но и слышите потрескивание сухих, охва¬ченных пламенем поленьев? Вероятно, здесь сыграли свою роль твердые звуки: [т] , [р] . Этот приём звукописи получил название аллитерации. 
Остановимся на некоторых эпитетах последней строфы. 
«... предадимся бегу нетерпеливого коня» .