Они были отданы по двенадцатому году в Киевскую академию, потому что все
почетные сановники тогдашнего времени считали необходимостью дать
воспитание своим детям, хотя это делалось с тем, чтобы после совершенно
позабыть его. Они тогда были, как все поступавшие в бурсу, дики,
воспитаны на свободе, и там уже они обыкновенно несколько шлифовались и
получали что-то общее, делавшее их похожими друг на друга. Старший,
Остап, начал с того свое поприще, что в первый год еще бежал. Его
возвратили, высекли страшно и засадили за книгу. Четыре раза закапывал
он свой букварь в землю, и четыре раза, отодравши его бесчеловечно,
покупали ему новый. Но, без сомнения, он повторил бы и в пятый, если бы
отец не дал ему торжественного обещания продержать его в монастырских
служках целые двадцать лет и не поклялся наперед, что он не увидит
Запорожья вовеки, если не выучится в академии всем наукам. Любопытно,
что это говорил тот же самый Тарас Бульба, который бранил всю ученость и
советовал, как мы уже видели, детям вовсе не заниматься ею. С этого
времени Остап начал с необыкновенным старанием сидеть за скучною книгою и
скоро стал наряду с лучшими. Тогдашний род учения страшно расходился с
образом жизни: эти схоластические, грамматические, риторические и
логические тонкости решительно не прикасались к времени, никогда не
применялись и не повторялись в жизни. Учившиеся им ни к чему не могли
привязать своих познаний, хотя бы даже менее схоластических. Самые
тогдашние ученые более других были невежды, потому что вовсе были
удалены от опыта. Притом же это республиканское устройство бурсы, это
ужасное множество молодых, дюжих, здоровых людей -- все это должно было
им внушить деятельность совершенно вне их учебного занятия. Иногда
плохое содержание, иногда частые наказания голодом, иногда многие
потребности, возбуждающиеся в свежем, здоровом, крепком юноше, --все
это, соединившись, рождало в них ту предприимчивость, которая после
развивалась на Запорожье.
Остап Бульба, несмотря на то что начал с большим
старанием учить логику и даже богословие, никак не избавлялся
неумолимых розг. Естественно, что все это должно было как-то ожесточить
характер и сообщить ему твердость, всегда отличавшую козаков. Остап
считался всегда одним из лучших товарищей. Он редко предводительствовал
другими в дерзких предприятиях -- обобрать чужой сад или огород, но зато
он был всегда одним из первых, приходивших под знамена предприимчивого бурсака, и никогда, ни в каком случае, не выдавал своих товарищей.
Никакие плети и розги не могли заставить его это сделать. Он был суров к
другим побуждениям, кроме войны и разгульной пирушки; по крайней мере,
никогда почти о другом не думал.
Они были отданы по двенадцатому году в Киевскую академию, потому что все
почетные сановники тогдашнего времени считали необходимостью дать
воспитание своим детям, хотя это делалось с тем, чтобы после совершенно
позабыть его. Они тогда были, как все поступавшие в бурсу, дики,
воспитаны на свободе, и там уже они обыкновенно несколько шлифовались и
получали что-то общее, делавшее их похожими друг на друга. Старший,
Остап, начал с того свое поприще, что в первый год еще бежал. Его
возвратили, высекли страшно и засадили за книгу. Четыре раза закапывал
он свой букварь в землю, и четыре раза, отодравши его бесчеловечно,
покупали ему новый. Но, без сомнения, он повторил бы и в пятый, если бы
отец не дал ему торжественного обещания продержать его в монастырских
служках целые двадцать лет и не поклялся наперед, что он не увидит
Запорожья вовеки, если не выучится в академии всем наукам. Любопытно,
что это говорил тот же самый Тарас Бульба, который бранил всю ученость и
советовал, как мы уже видели, детям вовсе не заниматься ею. С этого
времени Остап начал с необыкновенным старанием сидеть за скучною книгою и
скоро стал наряду с лучшими. Тогдашний род учения страшно расходился с
образом жизни: эти схоластические, грамматические, риторические и
логические тонкости решительно не прикасались к времени, никогда не
применялись и не повторялись в жизни. Учившиеся им ни к чему не могли
привязать своих познаний, хотя бы даже менее схоластических. Самые
тогдашние ученые более других были невежды, потому что вовсе были
удалены от опыта. Притом же это республиканское устройство бурсы, это
ужасное множество молодых, дюжих, здоровых людей -- все это должно было
им внушить деятельность совершенно вне их учебного занятия. Иногда
плохое содержание, иногда частые наказания голодом, иногда многие
потребности, возбуждающиеся в свежем, здоровом, крепком юноше, --все
это, соединившись, рождало в них ту предприимчивость, которая после
развивалась на Запорожье.
Остап Бульба, несмотря на то что начал с большим
старанием учить логику и даже богословие, никак не избавлялся
неумолимых розг. Естественно, что все это должно было как-то ожесточить
характер и сообщить ему твердость, всегда отличавшую козаков. Остап
считался всегда одним из лучших товарищей. Он редко предводительствовал
другими в дерзких предприятиях -- обобрать чужой сад или огород, но зато
он был всегда одним из первых, приходивших под знамена предприимчивого бурсака, и никогда, ни в каком случае, не выдавал своих товарищей.
Никакие плети и розги не могли заставить его это сделать. Он был суров к
другим побуждениям, кроме войны и разгульной пирушки; по крайней мере,
никогда почти о другом не думал.