Не богатство имения, а богатство чувств -- вот что делает человека счастливым, утверждается тихое счастье любящего человека («Пустынник и Фортуна»).
В последней басне Пустынник отвергает все домогательства Фортуны войти в его дом со свитой -- богатством, знатностью и чинами. Фортуна, стоя у порога, «мерзнет», но продолжает умолять его «тронуться хоть славою». Тогда выведенный из себя Пустынник гонит Фортуну прочь: «Да отвяжися ты, лихая пустомеля!» Свой отказ от даров Фортуны он мотивирует так:
...Ну, право, не могу.
Смотри: одна и есть постеля,
И ту я для себя с Пленирой берегу.
Нетрудно заметить, что этот мотив был центральным в песнях Дмитриева эпохи «Московского журнала». На этом примере отчетливо проявляется своеобразие его эстетической позиции. Единство идеала определило единство стиля, близость сюжетов и общность разрабатываемых тем. Героем его поэзии (и, следовательно, басен) был человек, стремящийся обрести свое счастье в сфере моральной жизни. Сосредоточенность на чувствах, раскрытие нравственных богатств личности, дискредитация традиционных в феодальном обществе идеалов должны были показать, что истинное величие человека не в богатстве кармана, а в богатстве души. На практике, как мы видели, это приводило к отделению человека от общей жизни, делало его равнодушным к судьбам других людей. Такая занятость своим чувством не возвышала, но умаляла человека, сводила его стремления к узкому, эгоистическому кругу интересов, превращала в защитника морали «умеренности и аккуратности»
Объяснение:
Не богатство имения, а богатство чувств -- вот что делает человека счастливым, утверждается тихое счастье любящего человека («Пустынник и Фортуна»).
В последней басне Пустынник отвергает все домогательства Фортуны войти в его дом со свитой -- богатством, знатностью и чинами. Фортуна, стоя у порога, «мерзнет», но продолжает умолять его «тронуться хоть славою». Тогда выведенный из себя Пустынник гонит Фортуну прочь: «Да отвяжися ты, лихая пустомеля!» Свой отказ от даров Фортуны он мотивирует так:
...Ну, право, не могу.
Смотри: одна и есть постеля,
И ту я для себя с Пленирой берегу.
Нетрудно заметить, что этот мотив был центральным в песнях Дмитриева эпохи «Московского журнала». На этом примере отчетливо проявляется своеобразие его эстетической позиции. Единство идеала определило единство стиля, близость сюжетов и общность разрабатываемых тем. Героем его поэзии (и, следовательно, басен) был человек, стремящийся обрести свое счастье в сфере моральной жизни. Сосредоточенность на чувствах, раскрытие нравственных богатств личности, дискредитация традиционных в феодальном обществе идеалов должны были показать, что истинное величие человека не в богатстве кармана, а в богатстве души. На практике, как мы видели, это приводило к отделению человека от общей жизни, делало его равнодушным к судьбам других людей. Такая занятость своим чувством не возвышала, но умаляла человека, сводила его стремления к узкому, эгоистическому кругу интересов, превращала в защитника морали «умеренности и аккуратности»
Осени неласковой заслоны
Потушили белый свет берез
Не найти такого перегона,
Где б не проливало небо слез.
И сквозь это выцветшее лихо
Под сырого ветра стынь и звень
Тянет по асфальтным
лужам тихо
Женщина коляску за ремень.
Катится дощечка на шарнирах,
Хлюпает холодная вода
На краю неласкового мира,
Где хоронит боль свою беда.
В вымокшей до нитки
гимнастерке
Без обеих ног с одной рукой
Там сидел, привязанный
скатеркой,
Человек с поникшей головой.
Он просил спокойно и без боли,
Как больные часто просят пить,
Бросить его где-нибудь
под поезд
Или рядом в речке утопить.
А она, присевши
«Обхвати за шею, голубь мой.
Скоро доберемся до вокзала
И приедем к вечеру домой».
И несла она по топким лужам
Свой нелегкий
многотрудный крест,
Омочив слезой медали мужа
за Варшаву, Брест и Будапешт.
Матери! Святые наши жены!
Сколько ж вы
суровых гроз!
Осени неласковой заслоны
Не потушат белый свет берез.