Услышали птицы Егорку, вспорхнули. А он выпалил. Все улетели; одна шмякнулась. Видно, как билась на снегу.Эх, лихой рос охотник: птицу на лету валил! Такой и от волков отбиваться может, даром им в зубы не дастся.Заторопился лесник дальше, сами ноги бегут, поспевают.Привёл след к кусту — и стоп!Что за леший?Остановился Егорка за кустом, толчётся лыжами на месте, нагнулся — и рукой в снег. И в сторону побежал.Метров сорок прямо тянется след, а дальше колесить стал. Э, да тут звериные следы! Величиной с лисьи, и с когтями…Что за диковина? Сроду такого следа не видано: не велика лапа, а когтищи с вершок длиной, прямые, как гвозди!Кровь на снегу: пошёл дальше зверь на трёх. Правую, переднюю, Егорка ему зарядом перешиб.Колесит по кустам, гонит зверя.Где уж тут было парнишке домой ворочаться: подранка разве охотник бросит?Только вот что за зверь? Больно здоровые когтищи! Тяпнет такими по животу из-за куста… Парнишке много ли надо!Глубже и глубже в лес лыжный след — сквозь кусты, мимо пней, вокруг поваленных ветром деревьев. Ещё на корягу налетишь, лыжу поломаешь!Эх, желторотый! Заряд, что ли, бережёт? Вот это место — за вывороченными корнями — и добить бы зверя. Некуда ему тут податься.А руками разве скоро возьмёшь? Сунься к нему, к раненому! Обозлённый-то и хомячишко в руки не дастся, а этот зверь, видать, тяжёлый: дырья от него в снегу глубокие.Да что же это: никак снег падает? Беда теперь: занесёт след, тогда как быть?Ходу! Ходу!Кружит, колесит по лесу звериный след, за ним лыжный. Конца не видно.А снег гуще, гуще.Впереди просвет. Лес пошёл редкий, широкоствольный. Тут скорей ещё следы засыпает, всё хуже их видать, трудней разбирать.Вот наконец: догнал тут Егорка зверя! Снег примят, кровь на нём, серая жёсткая шерсть.Поглядеть надо по шерсти-то, что за зверь такой. Только неладно тут как-то наслежено… На оба колена парнишка в снег упал…А что там впереди торчит?Лыжа! Другая! Узкие глубокие ямы в снегу: бежал Егорка, провалился…И вдруг — спереди, справа, слева, наперерез — машистые, словно собачьи, следы.Волки! Настигли, проклятые!Остановился лесник: на что-то твёрдое наткнулась его правая лыжа.Глянул: бердана лежит Егоркина.Так вот оно что! Мёртвой хваткой схватил вожак за горло, выронил парнишка ружьё из рук, — тут и вся стая подоспела…Конец! Взглянул лесник вперёд: хоть бы одёжи клок подобрать!Будто серая тень мелькнула за деревьями. И сейчас же оттуда глухое рычание и тявк, точно псы сцепились.Выпрямился лесник, сдёрнул ружьё с плеча, рванул вперёд.За деревьями над кучей окровавленных костей, оскалив зубы и подняв шерсть, стояли два волка. Кругом валялись, сидели ещё несколько…Страшно вскрикнул лесник и, не целясь, выпалил сразу из обоих стволов.Ружьё крепко отдало ему в плечо. Он покачнулся и упал в снег на колени.Когда разошёлся пороховой дым, волков уже не было.В ушах звенело от выстрела. И сквозь звон ему чудился жалобный Егоркин голос: «Тять!»Лесник зачем-то снял шапку. Хлопья снега падали на ресницы, мешали глядеть.— Тять!.. — так внятно опять почудился тихий Егоркин голос.— Егорушка! — простонал лесник.— Сними, тять!Лесник испуганно вскочил, обернулся… На суку большого дерева, обхватив руками толстый ствол, сидел живой Егорка.— Сынок! — вскрикнул лесник и без памяти кинулся к дереву.Окоченевший Егорка мешком свалился на руки отцу.Духом домчался лесник до дому с Егоркой на спине. Только раз пришлось ему остановиться — Егорка пристал, лепечет одно:— Тять, бердану мою подбери, бердану…* * *В печи жарко пылал огонь. Егорка лежал на лавке под тяжёлой овчиной. Глаза его блестели, тело горело.Лесник сидел у него в ногах, поил его горячим чаем с блюдечка.— Слышу, волки близко, — рассказывал Егорка. — Сдрейфил я! Ружьё выронил, лыжи в снегу завязли, бросил. На первое дерево влез, — они уж тут. Скачут, окаянные, зубами щёлкают, меня достать хотят. Ух, и страшно, тятя!— Молчи, сынок, молчи, родимый! А скажи-ка, стрелок, что за зверя ты подшиб?— А барсука, тятя! Здоровый барсучище, что твоя свинья. Видал когти-то?— Барсук, говоришь? А мне и невдомёк. И верно: лапа-то у него когтистая. Ишь, вылез в оттепель, засоня! Спит он в мороз, редкую зиму вылезет. Погоди вот — весна придёт, я тебе нору его покажу. Знатная нора! Лисе нипочём такой не вырыть.Но Егорка уже не слышал. Голова его свалилась набок, глаза сами закрылись. Он спал. Лесник взял у него из рук блюдце, плотней прикрыл сына овчиной и глянул в окно.За окном расходилась метель. Сыпала, сыпала и кружила в воздухе белые лёгкие хлопья — засыпала путаные лесные следы.
Обращение Гоголя к театру было вполне закономерным. Его интерес к театральному искусству проявился еще в Нежине. Одно время он даже предполагал стать профессиональным актером. По глубокому убеждению Гоголя, театр — «это такая кафедра, с которой можно много людям сказать добра». Только национально самобытная драматургия, правдиво отражающая живую современность, могла, по мысли Гоголя, возродить русский театр: «Русских характеров, нас самих дайте нам, наших глупцов, наших чудаков, на сцену их, на смех всем». С самого начала Гоголь стремился создать общественную комедию, которая обличала бы не отдельных лиц, а выступала «против целого множества злоупотреблений, против уклонения всего общества от прямой дороги».
В начале 30-х годов Гоголь начинает работать над первой своей комедией «Владимир 3-й степени», которая не была закончена. Судя по сохранившимся сценам, она была тесно связана с циклом петербургских повестей. Гоголь предполагал разоблачить мир карьеристов, бессовестных подлецов и взяточников, мелкое чиновничье честолюбие, лакейскую угодливость. По словам самого автора, он не довел до конца работу над комедией, увидев ее полную нецензурность.
В начале 30-х годов Гоголь начинает работать над первой своей комедией «Владимир 3-й степени», которая не была закончена. Судя по сохранившимся сценам, она была тесно связана с циклом петербургских повестей. Гоголь предполагал разоблачить мир карьеристов, бессовестных подлецов и взяточников, мелкое чиновничье честолюбие, лакейскую угодливость. По словам самого автора, он не довел до конца работу над комедией, увидев ее полную нецензурность.