Напомним, что эти предостережения были высказаны Толстым в последние годы минувшего века, менее чем за два десятилетия до начала первой мировой войны, принесшей человечеству «ужасные бедствия». Писатель осуждал равнодушие, с которым большинство его современников наблюдало за приготовлениями к войне, все более открыто развертывавшимися в европейских странах. Он призывал принять в отношении агрессоров самые решительные, действенные меры, чтобы заставить их отказаться от опасных замыслов. «А на наших глазах,- писал Толстой,- эти <безбожные, несчастные>-ошалелые люди, наряженные в мундиры и ленты, называемые монархами и министрами, делают парады, смотры, маневры, заставляя приготовленных для этого людей стрелять, колоть воображаемых неприятелей, награждая тех, которые лучше это делают, которые придумывают более жестокие средства убийств и заставляют колоть, стрелять этих же воображаемых неприятелей. Что же мы этих людей оставляем в покое, а не бросаемся на них и не рассаживаем их по смирительным заведениям? Ведь разве не очевидно, что они задумывают и приготовляют самое ужасное злодеяние и что если мы не остановим их теперь, злодеяние совершится не нынче, так завтра».
Статья «К итальянцам» не была закончена и при жизни писателя в печати не появилась. Но ее основные мысли перешли в другие публицистические произведения позднего Толстого, быстро приобретавшие международную известность.
Серьезным испытанием для сторонников мира послужили вооруженные конфликты начала XX века, в частности русско-японская война, вспыхнувшая в 1904 году. Многие пацифисты, напуганные ею, испытали жестокое разочарование в деятельности международных организаций борцов за мир, впали в отчаяние, стали смотреть на войну как на неизбежное и неотвратимое бедствие.
В беседе с Бурдоном Толстой выразил недоверие к идее арбитража в международных спорах, высказанной участниками Гаагской мирной конференции 1899 года. Он напомнил, что человек, взявший на себя инициативу создания Гаагского трибунала для рассмотрения международных конфликтов, «посылает ныне целый народ воевать». Говоря это, писатель имел в виду русского императора Николая II. Толстой сказал, что от войны он видит не в «дипломатических комбинациях», а «в совести каждого человека, в твердом понимании долга, который каждый обязан нести в самом себе…».
Заключая беседу с французским журналистом, Толстой сделал такое признание: «Я хочу, чтобы любовь к миру перестала быть робким стремлением народов, приходящих в ужас при виде бедствий войны, но чтобы оно стало непоколебимым требованием честной совести…»
Напомним, что эти предостережения были высказаны Толстым в последние годы минувшего века, менее чем за два десятилетия до начала первой мировой войны, принесшей человечеству «ужасные бедствия». Писатель осуждал равнодушие, с которым большинство его современников наблюдало за приготовлениями к войне, все более открыто развертывавшимися в европейских странах. Он призывал принять в отношении агрессоров самые решительные, действенные меры, чтобы заставить их отказаться от опасных замыслов. «А на наших глазах,- писал Толстой,- эти <безбожные, несчастные>-ошалелые люди, наряженные в мундиры и ленты, называемые монархами и министрами, делают парады, смотры, маневры, заставляя приготовленных для этого людей стрелять, колоть воображаемых неприятелей, награждая тех, которые лучше это делают, которые придумывают более жестокие средства убийств и заставляют колоть, стрелять этих же воображаемых неприятелей. Что же мы этих людей оставляем в покое, а не бросаемся на них и не рассаживаем их по смирительным заведениям? Ведь разве не очевидно, что они задумывают и приготовляют самое ужасное злодеяние и что если мы не остановим их теперь, злодеяние совершится не нынче, так завтра».
Статья «К итальянцам» не была закончена и при жизни писателя в печати не появилась. Но ее основные мысли перешли в другие публицистические произведения позднего Толстого, быстро приобретавшие международную известность.
Серьезным испытанием для сторонников мира послужили вооруженные конфликты начала XX века, в частности русско-японская война, вспыхнувшая в 1904 году. Многие пацифисты, напуганные ею, испытали жестокое разочарование в деятельности международных организаций борцов за мир, впали в отчаяние, стали смотреть на войну как на неизбежное и неотвратимое бедствие.
В беседе с Бурдоном Толстой выразил недоверие к идее арбитража в международных спорах, высказанной участниками Гаагской мирной конференции 1899 года. Он напомнил, что человек, взявший на себя инициативу создания Гаагского трибунала для рассмотрения международных конфликтов, «посылает ныне целый народ воевать». Говоря это, писатель имел в виду русского императора Николая II. Толстой сказал, что от войны он видит не в «дипломатических комбинациях», а «в совести каждого человека, в твердом понимании долга, который каждый обязан нести в самом себе…».
Заключая беседу с французским журналистом, Толстой сделал такое признание: «Я хочу, чтобы любовь к миру перестала быть робким стремлением народов, приходящих в ужас при виде бедствий войны, но чтобы оно стало непоколебимым требованием честной совести…»
Объяснение: