У каждого человека есть своя малая родина-место, где он родился и вырос: его дом, город, село, край. Я, уезжая надолго из дома, вспоминаю не знакомые очертания берёзок, не свежесть реки и запах соснового леса. Скучаю я по степи, её пряному аромату.
Море травы, которую колышет ветер, открытые просторы, где изредка виднеются кустарники на многие километры вокруг ни единого деревца, равнина, ограниченная линией горизонта и небом - это и есть Донская степь Куда ни глянешь - всюду пушистые серебристые стебли цветущего ковыля, плавно колышутся от дуновения слабого ветерка.
Островками виднеются высокие стебли шалфея, белые шапочки степного лука.
Упадёшь в это душистое разнотравье, вдыхаешь его аромат, и, кажется, что сама земля даёт тебе свои силы. А вокруг тебя воздух звенит от громких и тихих, радостных и тоскливых, мелодичных и резких звуков. Полевые сверчки, кузнечики, пчёлы, шмели, комары и мошки деловито снуют туда-сюда. Степь живёт своей жизнью.
С.Т. Аксаков, создавая автобиографическую хронику, о которой шла речь в предыдущей главе, следует, конечно, за опытами Льва Николаевича Толстого (1828 – 1910), который еще в начале 1851 года поставил себе задачу написать историю своего детства. Затем замысел автора «Войны и мира» видоизменился в роман «Четыре эпохи развития», распавшийся на три составные части. Правда, в трилогии Толстого изображена жизнь столичного дворянства, а поместная жизнь схвачена лишь краем, и в этом - отличие его произведения от аксаковской хроники. Но что Аксаков действительно воспринял от Толстого, так это незамутненную детскую точку зрения на окружающий мир, которая руководит развитием сюжета трилогии в первой его части «Детство» и за которой явственно просматривается коллизия естественного и искусственного, природного и социального. Конечно, у Толстого, в отличие от Аксакова, не так широко представлены картины природы, ее независимое от человека бытие. Тем не менее природа существенно определяет в трилогии атмосферу художественного мира. Природное у Толстого есть проявление божественного, которое выступает абсолютным нравственным мерилом человеческого поведения. И с природным же у Толстого рифмуется мировидение всего русского народа (крестьянства) в его «роевом» движении. У Толстого же, кроме того, через детское и именно потому схватывающее самое главное, сущностное восприятие, предстают и другие важные для его понимания русского мировоззрения понятия, прежде всего фундаментальные понятия живого (жизни) и мертвого (смерти). В дальнейшем, и это мы проследим по всем крупным произведениям автора «Войны и мира», эти основополагающие категории толстовской модели русского мировоззрения — природа, народ, жизнь и смерть — будут присутствовать неизменно[1].
Впрочем, отмечаемые нами особенности анализируемой прозы Толстого в понятийной форме в самих произведениях, конечно же не представлены. Это у пишущего идеолога Аксакова события жизни следуют за его программно ангажированным, схематичным и, значит, упрощенным видением бытия. В самоопределении «художник - славянофил» Аксаков, конечно, делает акцент на втором слове. Иное у Толстого. Его художественного освоения действительности предполагает не идеологически нагруженное, а глубокое и честное ее постижение. А уж какой идеологический знак на полученном результате может быть поставлен, Толстого-художника, по крайней мере в начальный период его творчества, не слишком заботит. Истинным героем Толстого, как он признается в одном из очерков «Севастопольских рассказов», является правда. Впрочем, у зрелого Толстого его идеологические пристрастия иногда все же выходят на первый план.
Отметить это тем более важно потому, что в первой части трилогии предметом рассмотрения он избирает процесс вхождения в мир маленького человека, то есть человека, до селе в этом мире не бывшего и для которого все в этом мире впервые. Николенька Иртеньев на наших глазах взрослеет. И взросление его – детское, отроческое, юношеское есть осмысление и переживание открывающегося ему мира и его самого как его, этого мира, части. Вот Николенька разбирает вопрос «добр ли мир и любит ли он (мир) его (Николеньку). Вот Николенька передает свои первые ощущения в отношении «чего-то вроде первой любви». Вот - переживает свои впечатления от соприкосновения с почти первозданным миром, в том числе – оттого, что он со взрослыми пьет чай в лесу на траве в таком месте, «на котором никто и никогда не пивал чаю» прежде.
А вот - нечто из того, что потребовало вмешательства в детское сознание уже взрослого автора. Детям иногда свойственна ничем не оправдываемая и даже ничем не провоцируемая жестокость. Одно из ее вторжений в детскую жизнь переживает Николенька, когда вместе с друзьями – мальчиками его круга, жестоко обходится с навязываемым им в товарищи сыном бедного иностранца. Оскорбленный бедняжка горько плачет. И не столько от физической боли, сколько «от той мысли, что пять мальчиков, без всякой причины, все согласились ненавидеть и гнать его.
У каждого человека есть своя малая родина-место, где он родился и вырос: его дом, город, село, край. Я, уезжая надолго из дома, вспоминаю не знакомые очертания берёзок, не свежесть реки и запах соснового леса. Скучаю я по степи, её пряному аромату.
Море травы, которую колышет ветер, открытые просторы, где изредка виднеются кустарники на многие километры вокруг ни единого деревца, равнина, ограниченная линией горизонта и небом - это и есть Донская степь Куда ни глянешь - всюду пушистые серебристые стебли цветущего ковыля, плавно колышутся от дуновения слабого ветерка.
Островками виднеются высокие стебли шалфея, белые шапочки степного лука.
Сладковато цветёт подорожник, горечью отдаёт полынь, слышится запах чабреца.
Упадёшь в это душистое разнотравье, вдыхаешь его аромат, и, кажется, что сама земля даёт тебе свои силы. А вокруг тебя воздух звенит от громких и тихих, радостных и тоскливых, мелодичных и резких звуков. Полевые сверчки, кузнечики, пчёлы, шмели, комары и мошки деловито снуют туда-сюда. Степь живёт своей жизнью.
С.Т. Аксаков, создавая автобиографическую хронику, о которой шла речь в предыдущей главе, следует, конечно, за опытами Льва Николаевича Толстого (1828 – 1910), который еще в начале 1851 года поставил себе задачу написать историю своего детства. Затем замысел автора «Войны и мира» видоизменился в роман «Четыре эпохи развития», распавшийся на три составные части. Правда, в трилогии Толстого изображена жизнь столичного дворянства, а поместная жизнь схвачена лишь краем, и в этом - отличие его произведения от аксаковской хроники. Но что Аксаков действительно воспринял от Толстого, так это незамутненную детскую точку зрения на окружающий мир, которая руководит развитием сюжета трилогии в первой его части «Детство» и за которой явственно просматривается коллизия естественного и искусственного, природного и социального. Конечно, у Толстого, в отличие от Аксакова, не так широко представлены картины природы, ее независимое от человека бытие. Тем не менее природа существенно определяет в трилогии атмосферу художественного мира. Природное у Толстого есть проявление божественного, которое выступает абсолютным нравственным мерилом человеческого поведения. И с природным же у Толстого рифмуется мировидение всего русского народа (крестьянства) в его «роевом» движении. У Толстого же, кроме того, через детское и именно потому схватывающее самое главное, сущностное восприятие, предстают и другие важные для его понимания русского мировоззрения понятия, прежде всего фундаментальные понятия живого (жизни) и мертвого (смерти). В дальнейшем, и это мы проследим по всем крупным произведениям автора «Войны и мира», эти основополагающие категории толстовской модели русского мировоззрения — природа, народ, жизнь и смерть — будут присутствовать неизменно[1].
Впрочем, отмечаемые нами особенности анализируемой прозы Толстого в понятийной форме в самих произведениях, конечно же не представлены. Это у пишущего идеолога Аксакова события жизни следуют за его программно ангажированным, схематичным и, значит, упрощенным видением бытия. В самоопределении «художник - славянофил» Аксаков, конечно, делает акцент на втором слове. Иное у Толстого. Его художественного освоения действительности предполагает не идеологически нагруженное, а глубокое и честное ее постижение. А уж какой идеологический знак на полученном результате может быть поставлен, Толстого-художника, по крайней мере в начальный период его творчества, не слишком заботит. Истинным героем Толстого, как он признается в одном из очерков «Севастопольских рассказов», является правда. Впрочем, у зрелого Толстого его идеологические пристрастия иногда все же выходят на первый план.
Отметить это тем более важно потому, что в первой части трилогии предметом рассмотрения он избирает процесс вхождения в мир маленького человека, то есть человека, до селе в этом мире не бывшего и для которого все в этом мире впервые. Николенька Иртеньев на наших глазах взрослеет. И взросление его – детское, отроческое, юношеское есть осмысление и переживание открывающегося ему мира и его самого как его, этого мира, части. Вот Николенька разбирает вопрос «добр ли мир и любит ли он (мир) его (Николеньку). Вот Николенька передает свои первые ощущения в отношении «чего-то вроде первой любви». Вот - переживает свои впечатления от соприкосновения с почти первозданным миром, в том числе – оттого, что он со взрослыми пьет чай в лесу на траве в таком месте, «на котором никто и никогда не пивал чаю» прежде.
А вот - нечто из того, что потребовало вмешательства в детское сознание уже взрослого автора. Детям иногда свойственна ничем не оправдываемая и даже ничем не провоцируемая жестокость. Одно из ее вторжений в детскую жизнь переживает Николенька, когда вместе с друзьями – мальчиками его круга, жестоко обходится с навязываемым им в товарищи сыном бедного иностранца. Оскорбленный бедняжка горько плачет. И не столько от физической боли, сколько «от той мысли, что пять мальчиков, без всякой причины, все согласились ненавидеть и гнать его.