Он пролежал в больнице весь конец поста и Святую. Уже выздоравливая, он припомнил свои сны, когда еще лежал в жару и бреду. Ему грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу. Все должны были погибнуть, кроме некоторых, весьма немногих, избранных. Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем в одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии, уже в походе, вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга. В городах целый день били в набат: созывали всех, но кто и для чего зовет, никто не знал того, а все были в тревоге. Оставили самые обыкновенные ремесла, потому что всякий предлагал свои мысли, свои поправки, и не могли согласиться; остановилось земледелие. Кое-где люди сбегались в кучи, соглашались вместе на что-нибудь, клялись не расставаться, — но тотчас же начинали что-нибудь совершенно другое, чем сейчас же сами предполагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались. Начались пожары, начался голод. Все и всё погибало. Язва росла и подвигалась дальше и дальше во всем мире могли только несколько человек, это были чистые и избранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю, но никто и нигде не видал этих людей, никто не слыхал их слова и голоса.
Раскольникова мучило то, что этот бессмысленный бред так грустно и так мучительно отзывается в его воспоминаниях, что так долго не проходит впечатление этих горячешных грез…
В сказке М.Е.Салтыкова-Щедрина главными героями можно назвать самого Конягу, его хозяина-мужика и, в конечном итоге, весь русский простой народ, о страданиях которого на самом деле идёт речь в этом приозведении-притче. Но коль скоро в заглавие вынесено имя Коняга, будем считать, что он и есть главным героем. Коняга - как понятно из его имени - просто конь. Судьба обидела его: наградила сложным, непокорным, довольно-таки грубым и непокладистым характером. Сызмала случилось так, что его отцу это не нравилось. Отец с ним маялся, терпел-терпел, отчаялся, да и проклял Конягу, обрек его на тяжкий труд и лишения. Сам писатель характеризует Конягу так: "Коняга - обыкновенный мужичий живот, замученный, побитый, узкогрудый, с выпяченными ребрами и обожженными плечами, с разбитыми ногами. Голову Коняга держит понуро; грива на шее у него свалялась; из глаз и ноздрей сочится слизь; верхняя губа отвисла, как блин. ... День-деньской Коняга из хомута не выходит". Мне Коняга представляется как трудолюбивая, хорошая, выносливая лошадь терпеливо сносить лишения. Он хороший друг и верный своему хозяину-мужику. Он ценит его доброту и заботу, хотя и доброты и заботы видит очень мало. Коняга никогда не жалуется, хотя его жизнь напоминает вечную каторгу, беспросветную кабалу. Ничто в жизни его не радует, потому что он вечно голоден, слаб и болен. "Самая жизнь Коняги запечатлена клеймом бесконечности. Он не живет, но и не умирает". Образ Коняги вызывает бесконечную тоску, печаль и сочувствие ещё и потому, что он реален, "он не считает ни дней, ни лет, ни веков, а знает только вечность".
Он пролежал в больнице весь конец поста и Святую. Уже выздоравливая, он припомнил свои сны, когда еще лежал в жару и бреду. Ему грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу. Все должны были погибнуть, кроме некоторых, весьма немногих, избранных. Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем в одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии, уже в походе, вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга. В городах целый день били в набат: созывали всех, но кто и для чего зовет, никто не знал того, а все были в тревоге. Оставили самые обыкновенные ремесла, потому что всякий предлагал свои мысли, свои поправки, и не могли согласиться; остановилось земледелие. Кое-где люди сбегались в кучи, соглашались вместе на что-нибудь, клялись не расставаться, — но тотчас же начинали что-нибудь совершенно другое, чем сейчас же сами предполагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались. Начались пожары, начался голод. Все и всё погибало. Язва росла и подвигалась дальше и дальше во всем мире могли только несколько человек, это были чистые и избранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю, но никто и нигде не видал этих людей, никто не слыхал их слова и голоса.
Раскольникова мучило то, что этот бессмысленный бред так грустно и так мучительно отзывается в его воспоминаниях, что так долго не проходит впечатление этих горячешных грез…
Объяснение:
Коняга - как понятно из его имени - просто конь. Судьба обидела его: наградила сложным, непокорным, довольно-таки грубым и непокладистым характером. Сызмала случилось так, что его отцу это не нравилось. Отец с ним маялся, терпел-терпел, отчаялся, да и проклял Конягу, обрек его на тяжкий труд и лишения.
Сам писатель характеризует Конягу так: "Коняга - обыкновенный мужичий живот, замученный, побитый, узкогрудый, с выпяченными ребрами и обожженными плечами, с разбитыми ногами. Голову Коняга держит понуро; грива на шее у него свалялась; из глаз и ноздрей сочится слизь; верхняя губа отвисла, как блин. ... День-деньской Коняга из хомута не выходит".
Мне Коняга представляется как трудолюбивая, хорошая, выносливая лошадь терпеливо сносить лишения. Он хороший друг и верный своему хозяину-мужику. Он ценит его доброту и заботу, хотя и доброты и заботы видит очень мало. Коняга никогда не жалуется, хотя его жизнь напоминает вечную каторгу, беспросветную кабалу. Ничто в жизни его не радует, потому что он вечно голоден, слаб и болен. "Самая жизнь Коняги запечатлена клеймом бесконечности. Он не живет, но и не умирает".
Образ Коняги вызывает бесконечную тоску, печаль и сочувствие ещё и потому, что он реален, "он не считает ни дней, ни лет, ни веков, а знает только вечность".