Да, говорить и слышать я не могу, от рождения глухонемой, но думать, слушать, соображать и чувствовать очень хорошо умею. Эх, и за какие грехи перевели меня в услужение к старой барыне в город из деревни? Видно, потому, что я ото всех наших обликом отличался: двенадцати вершков роста, сложен богатырем, самый лучший тягловой, работаю за четверых, да еще и говорить не умею. Вот, без дела теперь сохну здесь в усадьбе старой и скупой барыни, доживающей свой век в одиночестве, только дворня у нее в окружении, потому что она вдова, а сыновья ее служат в Петербурге, дочери вышли замуж… Привезли меня в Москву, как бесправную скотину, как быка, которого только что взяли с нивы, где сочная трава росла ему по брюхо, — взяли, поставили на вагон железной дороги — и вот, обдавая его тучное тело то дымом с искрами, то волнистым паром, мчат его теперь, мчат со стуком и визгом, а куда мчат — бог весть! Купили мне сапоги, сшили кафтан на лето, на зиму тулуп, дали в руки метлу и лопату и определили дворником. Долго я привыкал, никак не мог понять, зачем я здесь, даже часто останавливался посреди двора и глядел, разинув рот, на всех проходящих, как бы желая добиться от них решения загадочного своего положения, то вдруг уходил куда-нибудь в уголок и, далеко швырнув метлу и лопату, бросался на землю лицом и целые часы лежал на груди неподвижно, как пойманный зверь.
То ли дело раньше: я был на воле как дерево, как дуб, исполинский, молчаливый и могучий. Бывало, выйдешь из своей родной маленькой избушки с братьями в поле, и дело спорится, и пашешь, налегая огромными ладонями на соху. Братья смеялись, потому что им казалось, что я один, без лошаденки, взрезывал упругую грудь земли, либо о Петров день так сокрушительно действовал косой, что хоть бы молодой березовый лесок смахивать с корней долой, либо проворно и безостановочно молотил трехаршинным цепом, и как рычаг опускались и поднимались продолговатые и твердые мышцы моих плеч. А мое постоянное безмолвие придавало торжественную важность работе. Хороший я мужик, а коли язык бы ворочался, глядишь, и жена бы была у меня. А теперь двор мету да стерегу. Смешная работа! Ну что это против работы на земле?! Двор содержать в чистоте, два раза в день привезти бочку с водой, натаскать и наколоть дров для кухни и дома, да чужих не пускать и по ночам караулить. Недавно двух воров поймал, да так лбами их свел, что они, что на глаза мне попались! Все в округе обходят теперь двор стороной с недоброй мыслью. Я порядок люблю! Вон, гуси, какие важные ходят, все порядком у них, а кто сунется к ним – мало не покажется – защиплют до смерти! И я теперь как гусак по двору хожу порядки навожу! Я усердно исполняю свою обязанность: на дворе у меня никогда ни щепок не валяется, ни сору; застрянет ли в грязную пору где-нибудь с бочкой отданная под мое начальство разбитая кляча-водовозка, я только двину плечом — и не только телегу, самое лошадь спихну с места; дрова ли я примусь колоть, топор так и звенит у меня, как стекло, и летят во все стороны осколки и поленья. С дворней я сошелся, но кажусь из-за молчания своего им угрюмым, поэтому мы коротки со всеми, я их за своих считаю. И каморку под кухней мне дали, сделал я там все сам, как захотел, соорудил в ней кровать из дубовых досок на четырех чурбанах, — истинно богатырскую кровать; под кроватью - дюжий сундук; в уголке столик такого же крепкого свойства, а возле столика — стул на трех ножках, да такой прочный и приземистый, что я сам иногда уроню его и дивлюсь прочности его. Каморка моя запирается на замок, ключ всегда ношу с собой. Я не люблю, чтобы ко мне ходили.
Нижнеозёрск — небольшой город в средней полосе России, с железнодорожной станцией, речкой, базаром, фабрикой, мясокомбинатом, библиотекой и театром; и «цирк летом приезжает». Цены на всё аховые, земля вокруг начинена минами и снарядами. И всё-таки жизнь как будто налаживается. Во всяком случае, люди уже не пугаются почтальона: он больше не носит похоронок. Солдаты возвращаются домой. Бывает, приходят те, кого и ждать перестали. А кого ждут — не приходят.
Виктор и Вадим (Вад, как зовут его дома) уже твёрдо прописались в безотцовщину. Водят дружбу с отчаянными пацанами, легкомысленно интересуются всем, что взрывается, совершают дальние путешествия на товарных поездах, от материнских рук совсем отбились. Мать, стрелочница на железной дороге, раздумывает, выходить ли ей замуж за культурного человека, бухгалтера. И дети не против, чтобы тот стал им отчимом.
Отец Виктора и Вада до войны учился в военном училище, воевал на финском фронте. Так что и старший сын его плохо помнит, а о младшем говорить нечего. И вот однажды отец, о котором известно, что он погиб в сорок четвёртом, приходит домой — здоровый, сильный, строгий, почти чужой. Как в рассказе Андрея Платонова «Возвращение»; ещё этот рассказ назывался «Семья Иванова». Ивановы, Петровы — сколько таких семей было после Победы!
В повести Евгения Дубровина «В ожидании козы» они Бородины — отец с матерью и два брата. Это повесть для подростков. Но её сюжет и, прежде всего, жизнь Бородиных осложняется тем, что воскресший солдат был в окружении и в плену. Правда, он бежал из плена, как-то попал во Францию, участвовал в Сопротивлении. Но паспорта у него нет; как кормить семью, неясно.
Возникает мечта о благословенном крае, деревне Утиное, где отца все знают и, конечно, сразу возьмут на работу (он там родился и кузнечил когда-то). Немцев в Утином не было, кругом сады, народ зажиточный, пшеницы — что песка речного, «в пруду столько рыбы, что сунь палец — укусит». Главное, коза не дороже кошки.
В первой части повести Утиное — миф, во второй — реальность. Маленькая степная деревня с большим кладбищем. Люди голодают жесточе, чем в Нижнеозёрске, даже лебеду всю поели. В колхозе одни женщины да инвалиды. Особого доверия к бывшему пленному нет. Стоило Виктору провиниться — школьное начальство тут же связало его проступок с пленом отца. Ещё неизвестно, чем бы кончилось глупое и опасное разбирательство «срыва стенгазеты», если бы всё не разрешилось само собой. Причём так трагически, как в детских книгах почти никогда не бывает.
Родители ведь отправились за той самой козой в совсем уж сказочную местность — Белогорье. Пешком, километров двести от Утиного. Козу теперь надеялись выменять на ценные вещи — пальто, шаль, перину. Детям дали наказ, что делать и чего не делать, и оставили собаку Рекса.
Собака охраняла братьев верно, однако недолго. Смерть Рекса оказалась нелепой и жуткой. Что говорить об этом, когда свобода Виктора и Вада закончилась гибелью младшего брата. И когда Виктору не пришлось держать ответ перед родителями за всё, что в их отсутствие случилось, потому что домой они не вернулись. Письмо-то от них он получил, что козу купили, идут днём и ночью, но места глухие, идти страшно, «овраги одни, деревень совсем мало и люди встречаются редко». Виктор ждал родителей ещё года два, ходил по деревням, спрашивал. «Убили небось, — говорила какая-нибудь старушка. — Тогда могли за козу…»
Кроме Бородиных, в повести много народу. Мальчишки в Нижнеозёрске, мальчишки в Утином и райцентре — каждый со своим именем или прозвищем и характером. Девочка Лора — первая (нет, вторая) любовь Виктора. Дядя Сева Иванович, ловец детских душ, — то ли родственник, то ли мошенник и вор, то ли в самолёте горевший, то ли в каких-то неприглядных обстоятельствах получивший свои увечья. Разные горожане, колхозники, фронтовики. Люди, которые делят всех вокруг на воевавших и не воевавших, жизнь — на «до Победы» и «после». Притом настроение повести соответствует выражению «смех сквозь слёзы». Тут много шуток, баловства, необязательных приключений и разговоров. Тем ошеломительнее для читателя конец истории и прямое авторское суждение с последней страницы: «После миллионов смертей дёшево ценилась простая человеческая жизнь».
Да, говорить и слышать я не могу, от рождения глухонемой, но думать, слушать, соображать и чувствовать очень хорошо умею. Эх, и за какие грехи перевели меня в услужение к старой барыне в город из деревни? Видно, потому, что я ото всех наших обликом отличался: двенадцати вершков роста, сложен богатырем, самый лучший тягловой, работаю за четверых, да еще и говорить не умею. Вот, без дела теперь сохну здесь в усадьбе старой и скупой барыни, доживающей свой век в одиночестве, только дворня у нее в окружении, потому что она вдова, а сыновья ее служат в Петербурге, дочери вышли замуж… Привезли меня в Москву, как бесправную скотину, как быка, которого только что взяли с нивы, где сочная трава росла ему по брюхо, — взяли, поставили на вагон железной дороги — и вот, обдавая его тучное тело то дымом с искрами, то волнистым паром, мчат его теперь, мчат со стуком и визгом, а куда мчат — бог весть! Купили мне сапоги, сшили кафтан на лето, на зиму тулуп, дали в руки метлу и лопату и определили дворником. Долго я привыкал, никак не мог понять, зачем я здесь, даже часто останавливался посреди двора и глядел, разинув рот, на всех проходящих, как бы желая добиться от них решения загадочного своего положения, то вдруг уходил куда-нибудь в уголок и, далеко швырнув метлу и лопату, бросался на землю лицом и целые часы лежал на груди неподвижно, как пойманный зверь.
То ли дело раньше: я был на воле как дерево, как дуб, исполинский, молчаливый и могучий. Бывало, выйдешь из своей родной маленькой избушки с братьями в поле, и дело спорится, и пашешь, налегая огромными ладонями на соху. Братья смеялись, потому что им казалось, что я один, без лошаденки, взрезывал упругую грудь земли, либо о Петров день так сокрушительно действовал косой, что хоть бы молодой березовый лесок смахивать с корней долой, либо проворно и безостановочно молотил трехаршинным цепом, и как рычаг опускались и поднимались продолговатые и твердые мышцы моих плеч. А мое постоянное безмолвие придавало торжественную важность работе. Хороший я мужик, а коли язык бы ворочался, глядишь, и жена бы была у меня. А теперь двор мету да стерегу. Смешная работа! Ну что это против работы на земле?! Двор содержать в чистоте, два раза в день привезти бочку с водой, натаскать и наколоть дров для кухни и дома, да чужих не пускать и по ночам караулить. Недавно двух воров поймал, да так лбами их свел, что они, что на глаза мне попались! Все в округе обходят теперь двор стороной с недоброй мыслью. Я порядок люблю! Вон, гуси, какие важные ходят, все порядком у них, а кто сунется к ним – мало не покажется – защиплют до смерти! И я теперь как гусак по двору хожу порядки навожу! Я усердно исполняю свою обязанность: на дворе у меня никогда ни щепок не валяется, ни сору; застрянет ли в грязную пору где-нибудь с бочкой отданная под мое начальство разбитая кляча-водовозка, я только двину плечом — и не только телегу, самое лошадь спихну с места; дрова ли я примусь колоть, топор так и звенит у меня, как стекло, и летят во все стороны осколки и поленья. С дворней я сошелся, но кажусь из-за молчания своего им угрюмым, поэтому мы коротки со всеми, я их за своих считаю. И каморку под кухней мне дали, сделал я там все сам, как захотел, соорудил в ней кровать из дубовых досок на четырех чурбанах, — истинно богатырскую кровать; под кроватью - дюжий сундук; в уголке столик такого же крепкого свойства, а возле столика — стул на трех ножках, да такой прочный и приземистый, что я сам иногда уроню его и дивлюсь прочности его. Каморка моя запирается на замок, ключ всегда ношу с собой. Я не люблю, чтобы ко мне ходили.
Нижнеозёрск — небольшой город в средней полосе России, с железнодорожной станцией, речкой, базаром, фабрикой, мясокомбинатом, библиотекой и театром; и «цирк летом приезжает». Цены на всё аховые, земля вокруг начинена минами и снарядами. И всё-таки жизнь как будто налаживается. Во всяком случае, люди уже не пугаются почтальона: он больше не носит похоронок. Солдаты возвращаются домой. Бывает, приходят те, кого и ждать перестали. А кого ждут — не приходят.
Виктор и Вадим (Вад, как зовут его дома) уже твёрдо прописались в безотцовщину. Водят дружбу с отчаянными пацанами, легкомысленно интересуются всем, что взрывается, совершают дальние путешествия на товарных поездах, от материнских рук совсем отбились. Мать, стрелочница на железной дороге, раздумывает, выходить ли ей замуж за культурного человека, бухгалтера. И дети не против, чтобы тот стал им отчимом.
Отец Виктора и Вада до войны учился в военном училище, воевал на финском фронте. Так что и старший сын его плохо помнит, а о младшем говорить нечего. И вот однажды отец, о котором известно, что он погиб в сорок четвёртом, приходит домой — здоровый, сильный, строгий, почти чужой. Как в рассказе Андрея Платонова «Возвращение»; ещё этот рассказ назывался «Семья Иванова». Ивановы, Петровы — сколько таких семей было после Победы!
В повести Евгения Дубровина «В ожидании козы» они Бородины — отец с матерью и два брата. Это повесть для подростков. Но её сюжет и, прежде всего, жизнь Бородиных осложняется тем, что воскресший солдат был в окружении и в плену. Правда, он бежал из плена, как-то попал во Францию, участвовал в Сопротивлении. Но паспорта у него нет; как кормить семью, неясно.
Возникает мечта о благословенном крае, деревне Утиное, где отца все знают и, конечно, сразу возьмут на работу (он там родился и кузнечил когда-то). Немцев в Утином не было, кругом сады, народ зажиточный, пшеницы — что песка речного, «в пруду столько рыбы, что сунь палец — укусит». Главное, коза не дороже кошки.
В первой части повести Утиное — миф, во второй — реальность. Маленькая степная деревня с большим кладбищем. Люди голодают жесточе, чем в Нижнеозёрске, даже лебеду всю поели. В колхозе одни женщины да инвалиды. Особого доверия к бывшему пленному нет. Стоило Виктору провиниться — школьное начальство тут же связало его проступок с пленом отца. Ещё неизвестно, чем бы кончилось глупое и опасное разбирательство «срыва стенгазеты», если бы всё не разрешилось само собой. Причём так трагически, как в детских книгах почти никогда не бывает.
Родители ведь отправились за той самой козой в совсем уж сказочную местность — Белогорье. Пешком, километров двести от Утиного. Козу теперь надеялись выменять на ценные вещи — пальто, шаль, перину. Детям дали наказ, что делать и чего не делать, и оставили собаку Рекса.
Собака охраняла братьев верно, однако недолго. Смерть Рекса оказалась нелепой и жуткой. Что говорить об этом, когда свобода Виктора и Вада закончилась гибелью младшего брата. И когда Виктору не пришлось держать ответ перед родителями за всё, что в их отсутствие случилось, потому что домой они не вернулись. Письмо-то от них он получил, что козу купили, идут днём и ночью, но места глухие, идти страшно, «овраги одни, деревень совсем мало и люди встречаются редко». Виктор ждал родителей ещё года два, ходил по деревням, спрашивал. «Убили небось, — говорила какая-нибудь старушка. — Тогда могли за козу…»
Кроме Бородиных, в повести много народу. Мальчишки в Нижнеозёрске, мальчишки в Утином и райцентре — каждый со своим именем или прозвищем и характером. Девочка Лора — первая (нет, вторая) любовь Виктора. Дядя Сева Иванович, ловец детских душ, — то ли родственник, то ли мошенник и вор, то ли в самолёте горевший, то ли в каких-то неприглядных обстоятельствах получивший свои увечья. Разные горожане, колхозники, фронтовики. Люди, которые делят всех вокруг на воевавших и не воевавших, жизнь — на «до Победы» и «после». Притом настроение повести соответствует выражению «смех сквозь слёзы». Тут много шуток, баловства, необязательных приключений и разговоров. Тем ошеломительнее для читателя конец истории и прямое авторское суждение с последней страницы: «После миллионов смертей дёшево ценилась простая человеческая жизнь».
Объяснение: