Да, говорить и слышать я не могу, от рождения глухонемой, но думать, слушать, соображать и чувствовать очень хорошо умею. Эх, и за какие грехи перевели меня в услужение к старой барыне в город из деревни? Видно, потому, что я ото всех наших обликом отличался: двенадцати вершков роста, сложен богатырем, самый лучший тягловой, работаю за четверых, да еще и говорить не умею. Вот, без дела теперь сохну здесь в усадьбе старой и скупой барыни, доживающей свой век в одиночестве, только дворня у нее в окружении, потому что она вдова, а сыновья ее служат в Петербурге, дочери вышли замуж… Привезли меня в Москву, как бесправную скотину, как быка, которого только что взяли с нивы, где сочная трава росла ему по брюхо, — взяли, поставили на вагон железной дороги — и вот, обдавая его тучное тело то дымом с искрами, то волнистым паром, мчат его теперь, мчат со стуком и визгом, а куда мчат — бог весть! Купили мне сапоги, сшили кафтан на лето, на зиму тулуп, дали в руки метлу и лопату и определили дворником. Долго я привыкал, никак не мог понять, зачем я здесь, даже часто останавливался посреди двора и глядел, разинув рот, на всех проходящих, как бы желая добиться от них решения загадочного своего положения, то вдруг уходил куда-нибудь в уголок и, далеко швырнув метлу и лопату, бросался на землю лицом и целые часы лежал на груди неподвижно, как пойманный зверь.
То ли дело раньше: я был на воле как дерево, как дуб, исполинский, молчаливый и могучий. Бывало, выйдешь из своей родной маленькой избушки с братьями в поле, и дело спорится, и пашешь, налегая огромными ладонями на соху. Братья смеялись, потому что им казалось, что я один, без лошаденки, взрезывал упругую грудь земли, либо о Петров день так сокрушительно действовал косой, что хоть бы молодой березовый лесок смахивать с корней долой, либо проворно и безостановочно молотил трехаршинным цепом, и как рычаг опускались и поднимались продолговатые и твердые мышцы моих плеч. А мое постоянное безмолвие придавало торжественную важность работе. Хороший я мужик, а коли язык бы ворочался, глядишь, и жена бы была у меня. А теперь двор мету да стерегу. Смешная работа! Ну что это против работы на земле?! Двор содержать в чистоте, два раза в день привезти бочку с водой, натаскать и наколоть дров для кухни и дома, да чужих не пускать и по ночам караулить. Недавно двух воров поймал, да так лбами их свел, что они, что на глаза мне попались! Все в округе обходят теперь двор стороной с недоброй мыслью. Я порядок люблю! Вон, гуси, какие важные ходят, все порядком у них, а кто сунется к ним – мало не покажется – защиплют до смерти! И я теперь как гусак по двору хожу порядки навожу! Я усердно исполняю свою обязанность: на дворе у меня никогда ни щепок не валяется, ни сору; застрянет ли в грязную пору где-нибудь с бочкой отданная под мое начальство разбитая кляча-водовозка, я только двину плечом — и не только телегу, самое лошадь спихну с места; дрова ли я примусь колоть, топор так и звенит у меня, как стекло, и летят во все стороны осколки и поленья. С дворней я сошелся, но кажусь из-за молчания своего им угрюмым, поэтому мы коротки со всеми, я их за своих считаю. И каморку под кухней мне дали, сделал я там все сам, как захотел, соорудил в ней кровать из дубовых досок на четырех чурбанах, — истинно богатырскую кровать; под кроватью - дюжий сундук; в уголке столик такого же крепкого свойства, а возле столика — стул на трех ножках, да такой прочный и приземистый, что я сам иногда уроню его и дивлюсь прочности его. Каморка моя запирается на замок, ключ всегда ношу с собой. Я не люблю, чтобы ко мне ходили.
Повесть рассказывает о трёх этапах жизни Ольги Вячеславовны Зотовой. Она дочь купца второй гильдии старообрядца Зотова, жила в Казани. Однажды ночью на дом напали грабители, убили родителей, подожгли дом. Раненую Ольгу успели Она помнила, что одним из убийц её родителей был бывший гимназист Валька Брыкин. Ольгу отправили в госпиталь, где она лежала вместе с ранеными красноармейцами. Она познакомилась с красным командиром Емельяновым. Вскоре город захватили белочехи, Ольгу по доносу Вальки посадили в тюрьму. В тюрьме её продержали два месяца, при подходе к городу красных всех заключённых расстреляли, в Ольгу стрелял сам Валька. «Ольга Вячеславовна действительно была живуча, как гадюка», — полумёртвую среди убитых её нашёл кавалерист Емельянов и найдя «старорежимного профессора» медицины.
Ольга влюбилась в Емельянова и пошла за ним на войну. Она была зачислена бойцом кавалерийского эскадрона в его полк в должности вестового (никто из бойцов не поверил бы, узнав, что Зотова — деви́ца). Полк пошёл в дерзкий рейд по врангелевским тылам, при выходе из рейда Емельянов и несколько коммунистов пошли на верную смерть, чтобы убрать заграждение с моста. Дальнейший прорыв возглавила Ольга и была ранена. Выйдя из лазарета, она снова пошла воевать, скиталась по всей стране, пока война не кончилась. «За женщину её мало кто признавал, была уж очень тоща и зла, как гадюка».
После окончания войны Ольга стала «писчебумажной барышней» в учреждении. «В двадцать два года нужно было начинать третью жизнь». Соседи по коммунальной квартире и коллеги всячески издевались над ней и прозвали «гадюкой». Ольга влюбилась в директора Махорочного треста, но он резко отверг её из-за клеветы завистников и женился на смазливой секретарше Лялечке, её соседке. Та, возмущённая интересом Ольги к её новому мужу, пришла скандалить и показала свидетельство из ЗАГСа. Ольга не выдержала и схватилась за револьвер. «Из горла вырвался вопль… Ольга Вячеславовна выстрелила и — продолжала стрелять в это белое, заметавшееся перед ней лицо…». После этого она пришла в милицию, призналась в совершённом преступлении и хотела совершить самоубийство, но ей помешали.
Да, говорить и слышать я не могу, от рождения глухонемой, но думать, слушать, соображать и чувствовать очень хорошо умею. Эх, и за какие грехи перевели меня в услужение к старой барыне в город из деревни? Видно, потому, что я ото всех наших обликом отличался: двенадцати вершков роста, сложен богатырем, самый лучший тягловой, работаю за четверых, да еще и говорить не умею. Вот, без дела теперь сохну здесь в усадьбе старой и скупой барыни, доживающей свой век в одиночестве, только дворня у нее в окружении, потому что она вдова, а сыновья ее служат в Петербурге, дочери вышли замуж… Привезли меня в Москву, как бесправную скотину, как быка, которого только что взяли с нивы, где сочная трава росла ему по брюхо, — взяли, поставили на вагон железной дороги — и вот, обдавая его тучное тело то дымом с искрами, то волнистым паром, мчат его теперь, мчат со стуком и визгом, а куда мчат — бог весть! Купили мне сапоги, сшили кафтан на лето, на зиму тулуп, дали в руки метлу и лопату и определили дворником. Долго я привыкал, никак не мог понять, зачем я здесь, даже часто останавливался посреди двора и глядел, разинув рот, на всех проходящих, как бы желая добиться от них решения загадочного своего положения, то вдруг уходил куда-нибудь в уголок и, далеко швырнув метлу и лопату, бросался на землю лицом и целые часы лежал на груди неподвижно, как пойманный зверь.
То ли дело раньше: я был на воле как дерево, как дуб, исполинский, молчаливый и могучий. Бывало, выйдешь из своей родной маленькой избушки с братьями в поле, и дело спорится, и пашешь, налегая огромными ладонями на соху. Братья смеялись, потому что им казалось, что я один, без лошаденки, взрезывал упругую грудь земли, либо о Петров день так сокрушительно действовал косой, что хоть бы молодой березовый лесок смахивать с корней долой, либо проворно и безостановочно молотил трехаршинным цепом, и как рычаг опускались и поднимались продолговатые и твердые мышцы моих плеч. А мое постоянное безмолвие придавало торжественную важность работе. Хороший я мужик, а коли язык бы ворочался, глядишь, и жена бы была у меня. А теперь двор мету да стерегу. Смешная работа! Ну что это против работы на земле?! Двор содержать в чистоте, два раза в день привезти бочку с водой, натаскать и наколоть дров для кухни и дома, да чужих не пускать и по ночам караулить. Недавно двух воров поймал, да так лбами их свел, что они, что на глаза мне попались! Все в округе обходят теперь двор стороной с недоброй мыслью. Я порядок люблю! Вон, гуси, какие важные ходят, все порядком у них, а кто сунется к ним – мало не покажется – защиплют до смерти! И я теперь как гусак по двору хожу порядки навожу! Я усердно исполняю свою обязанность: на дворе у меня никогда ни щепок не валяется, ни сору; застрянет ли в грязную пору где-нибудь с бочкой отданная под мое начальство разбитая кляча-водовозка, я только двину плечом — и не только телегу, самое лошадь спихну с места; дрова ли я примусь колоть, топор так и звенит у меня, как стекло, и летят во все стороны осколки и поленья. С дворней я сошелся, но кажусь из-за молчания своего им угрюмым, поэтому мы коротки со всеми, я их за своих считаю. И каморку под кухней мне дали, сделал я там все сам, как захотел, соорудил в ней кровать из дубовых досок на четырех чурбанах, — истинно богатырскую кровать; под кроватью - дюжий сундук; в уголке столик такого же крепкого свойства, а возле столика — стул на трех ножках, да такой прочный и приземистый, что я сам иногда уроню его и дивлюсь прочности его. Каморка моя запирается на замок, ключ всегда ношу с собой. Я не люблю, чтобы ко мне ходили.
Ольга влюбилась в Емельянова и пошла за ним на войну. Она была зачислена бойцом кавалерийского эскадрона в его полк в должности вестового (никто из бойцов не поверил бы, узнав, что Зотова — деви́ца). Полк пошёл в дерзкий рейд по врангелевским тылам, при выходе из рейда Емельянов и несколько коммунистов пошли на верную смерть, чтобы убрать заграждение с моста. Дальнейший прорыв возглавила Ольга и была ранена. Выйдя из лазарета, она снова пошла воевать, скиталась по всей стране, пока война не кончилась. «За женщину её мало кто признавал, была уж очень тоща и зла, как гадюка».
После окончания войны Ольга стала «писчебумажной барышней» в учреждении. «В двадцать два года нужно было начинать третью жизнь». Соседи по коммунальной квартире и коллеги всячески издевались над ней и прозвали «гадюкой». Ольга влюбилась в директора Махорочного треста, но он резко отверг её из-за клеветы завистников и женился на смазливой секретарше Лялечке, её соседке. Та, возмущённая интересом Ольги к её новому мужу, пришла скандалить и показала свидетельство из ЗАГСа. Ольга не выдержала и схватилась за револьвер. «Из горла вырвался вопль… Ольга Вячеславовна выстрелила и — продолжала стрелять в это белое, заметавшееся перед ней лицо…». После этого она пришла в милицию, призналась в совершённом преступлении и хотела совершить самоубийство, но ей помешали.