1. Кого Уолт Ирвин и Медж увидели в саду? 2. Как они пытались волку? 3. Как волк реагировал на людей? 4. Каким Уолт Ирвин пытался приручить волка? 5. Как вел себя волк? 6. Какое решение принял Ирвин? 7. Почему волк вернулся к Ирвину и Медж? 8. Как люди заботились о волке? 9. Кто приехал к Ирвину и Медж? 10. Чему удивился Скифф Миллерс, увидев волка? 11. Что рассказал Скифф Миллерс о волке? 12. Как волк вел себя, узнав Скиффа Миллерса? 13. Какого хозяина выбрал волк? 14. Как волк попрощался с Ирвином и Медж?
Дай доброты его сердечку Петр Столповский За плетнем, в соседнем дворе опять поднялась буча. Борька выл там дурным голосом, с какими-то кошачьими взвизгами. Когда Борьку драли как сидорову козу, а случалось это не так уж редко, то о расправе знала вся наша сельская улица - только он и умел так истошно орать. Но улица не судила тетку Настю, Борькину мать. Потому как о прокудливом приятеле моем - обо мне, стало быть, тоже - нехорошая молва ходила. Большими мы были любителями отряхивать чужие сады. А случалось, с голодухи и погреб чей-нибудь проведывали. За Борькиными воплями непросто расслышать тетку Настю: - На-ка, изверг, съешь-ка!.. Борьке, поди, было отчего надрываться: умела тетка Настя выбрать подходящую хворостину. Да и рука ее вдовья жилиста, жестка, на расправу скора. - На-ка, душегубец треклятый! - неслось из-за плетня. - В кого ж ты, изверг, уродился такой? На-кось тебе!.. Что будет после, я уж наперед знал. Пообломав хворостину о Борькину худобу, тетка Настя сама заголосит, запричитает: моченьки больше нету с шалопутом этим управляться, изведет, в гроб, мол, загонит изводчик бессердечный. Потом начнет жалиться на вдовью свою судьбину, а заодно клясть войну проклятущую, да звать на подмогу силы небесные. Каждый раз так. Влез я на плетень, заглянул в тетьнастин двор, и мне чудно стало: Борька в этот раз бесстыдно представлялся. Впопыхах тетка Настя не ту хворостину ухватила - жидковата больно, не влипчива. Борьку не то проймешь этакой? А уж хитер он, бесенок: вопит резаным, чтоб мать оплошку не исправила. Разинул я рот на представление и не заметил, как воротилась с фермы моя вечно усталая мать. - Эт за что ж она его? - услышал за спиной и с поспешностью сиганул наземь. - Почем мне знать. - Так уж и не знаешь? - не поверила мать. - Днями целыми вместе гоняете, и не знаешь? Небось, вдвоем что-нибудь напроказили. Ну-к, сказывай! Не в духе мамка, сразу видать. - Я-то что... Борька вон голову воробью оторвал, а тетка Настя увидала. - Ну и поделом ему, мучителю! - отрезала мать. - Это что ж за дети такие бессердечные растут?.. Воробья-то он где взял? Поди, из рогатки подбил? - Не видал я. - Не видал, - передразнила мать. - Вам бы заместо воробья головы дурные поотрывать. Изверги, вы и есть изверги. Мать распалялась не на шутку. Счастье мое, что она не знает, кто воробья подбил. Не то и в нашем дворе сыскалась бы подходящая хворостина - про мою-то худобу. А мне вовсе не улыбалось орать благим матом на пару с Борькой. По совести сказать, я не понимал, почему мать злобится из-за какого-то там воробья. Сама ж ругалась, что они подсолнухи в огороде выклевывают. Говорит, пропасти на них никакой нет. А тут еще бабка вылезла с клюкой из избы на солнышке греться. Услыхала про воробья и, как водится, встряла со своими охами-вздохами. - Милосердия в них нету, - заскрипела, тяжело опускаясь на завалинку. - Господь доброте учит, грех изуверствовать. О-ох... Воробья порешили, антихристы, прости мя... Всегда так: заведутся обе, конца краю не видать. - Небось, и ты из рогатки постреливаешь? - строго спросила мать. - Да гнезда дерешь. Забыл, что за это бывает? Как забыть летом разорил я в колхозном коровнике ласточкино гнездо, так мне за это досталось куда больше, чем нынче Борьке. Отец солдатским своим ремнем знатно разрисовал мне мягкое место - два дня гвоздем торчал, сесть не мог. А сторож, однорукий Антон Рябоватых, пригрозил, что быть нам теперь погорельцами. Кто, мол, разорит ластку да птенчиков порешит, у того изба ярким полымем займется. Я, понятно, струсил, все лето пожара дожидался. Но ничего с нашей избой не сделалось, кровля только течь стала. - Божья птаха - воробушек-то... - бормотала на завалинке бабка. Мать решила не тратить на меня слова. Она вдруг подошла ко мне и молча сунула руку за рубашонку. А за пазухой-то у меня рогатка! Я и мигнуть не успел, как огреб такой подзатыльник, что искры из глаз посыпались. - Еще раз увижу, будешь визжать почище Борькиного! - пообещала мать. - Погоди, я еще отцу доложу, он тебе ума-то даст. Плакала моя рогатка. Мать швырнула ее к летней плите, что стоит средь двора под навесом, и ушла в избу. - Пращами балуются, антихристы, прости мя... - горестно бубнила бабка. - Руки б у них поотсыхали, у идолов. Птицам житья не дают... Стянуть рогатку никак невозможно: память у матери такая, что дай Бог каждому. Сама рогулька - тьфу. Я таких двадцать вырежу в лозиннике. В резине все дело - от немецкого противогаза она. Я ее у Ваньки Рогозина за капсюль от снаряда выменял. Второй раз мне этакую не добыть. Смолк Борька так, как если бы выключили патефон. Значит, в самом деле представлялся. Запричитав, тетка Настя удалилась в избу долю свою слезами омывать. Слезлива она.
