Да, говорить и слышать я не могу, от рождения глухонемой, но думать, слушать, соображать и чувствовать очень хорошо умею. Эх, и за какие грехи перевели меня в услужение к старой барыне в город из деревни? Видно, потому, что я ото всех наших обликом отличался: двенадцати вершков роста, сложен богатырем, самый лучший тягловой, работаю за четверых, да еще и говорить не умею. Вот, без дела теперь сохну здесь в усадьбе старой и скупой барыни, доживающей свой век в одиночестве, только дворня у нее в окружении, потому что она вдова, а сыновья ее служат в Петербурге, дочери вышли замуж… Привезли меня в Москву, как бесправную скотину, как быка, которого только что взяли с нивы, где сочная трава росла ему по брюхо, — взяли, поставили на вагон железной дороги — и вот, обдавая его тучное тело то дымом с искрами, то волнистым паром, мчат его теперь, мчат со стуком и визгом, а куда мчат — бог весть! Купили мне сапоги, сшили кафтан на лето, на зиму тулуп, дали в руки метлу и лопату и определили дворником. Долго я привыкал, никак не мог понять, зачем я здесь, даже часто останавливался посреди двора и глядел, разинув рот, на всех проходящих, как бы желая добиться от них решения загадочного своего положения, то вдруг уходил куда-нибудь в уголок и, далеко швырнув метлу и лопату, бросался на землю лицом и целые часы лежал на груди неподвижно, как пойманный зверь.
То ли дело раньше: я был на воле как дерево, как дуб, исполинский, молчаливый и могучий. Бывало, выйдешь из своей родной маленькой избушки с братьями в поле, и дело спорится, и пашешь, налегая огромными ладонями на соху. Братья смеялись, потому что им казалось, что я один, без лошаденки, взрезывал упругую грудь земли, либо о Петров день так сокрушительно действовал косой, что хоть бы молодой березовый лесок смахивать с корней долой, либо проворно и безостановочно молотил трехаршинным цепом, и как рычаг опускались и поднимались продолговатые и твердые мышцы моих плеч. А мое постоянное безмолвие придавало торжественную важность работе. Хороший я мужик, а коли язык бы ворочался, глядишь, и жена бы была у меня. А теперь двор мету да стерегу. Смешная работа! Ну что это против работы на земле?! Двор содержать в чистоте, два раза в день привезти бочку с водой, натаскать и наколоть дров для кухни и дома, да чужих не пускать и по ночам караулить. Недавно двух воров поймал, да так лбами их свел, что они, что на глаза мне попались! Все в округе обходят теперь двор стороной с недоброй мыслью. Я порядок люблю! Вон, гуси, какие важные ходят, все порядком у них, а кто сунется к ним – мало не покажется – защиплют до смерти! И я теперь как гусак по двору хожу порядки навожу! Я усердно исполняю свою обязанность: на дворе у меня никогда ни щепок не валяется, ни сору; застрянет ли в грязную пору где-нибудь с бочкой отданная под мое начальство разбитая кляча-водовозка, я только двину плечом — и не только телегу, самое лошадь спихну с места; дрова ли я примусь колоть, топор так и звенит у меня, как стекло, и летят во все стороны осколки и поленья. С дворней я сошелся, но кажусь из-за молчания своего им угрюмым, поэтому мы коротки со всеми, я их за своих считаю. И каморку под кухней мне дали, сделал я там все сам, как захотел, соорудил в ней кровать из дубовых досок на четырех чурбанах, — истинно богатырскую кровать; под кроватью - дюжий сундук; в уголке столик такого же крепкого свойства, а возле столика — стул на трех ножках, да такой прочный и приземистый, что я сам иногда уроню его и дивлюсь прочности его. Каморка моя запирается на замок, ключ всегда ношу с собой. Я не люблю, чтобы ко мне ходили.
Коля Снегирёв жил с бабушкой на подмосковной даче и ничего не хотел делать по дому: ни дорожки подмести, ни огород полить, ни забор починить. Ещё в дачном посёлке жила неподалёку от этого ленивого Коли девочка Грунька, самая деловитая и хозяйственная из всех дачных девчонок. И этому нерадивому Снегирёву часто попадало от Груньки и всей её компании за его отлынивание от работы.Однажды здоровяк Костя Пенкин проходил вместе с Грунькой мимо снегирёвской дачи. А Коля Снегирёв в это время всем прохожим строил всякие смешные рожи и гримасы. А Груньке и Косте он вдобавок ещё и язык показал. И пять растопыренных пальцев к носу приставил. Тогда Костя Пенкин сказал:— Да надавать этому Снегирёву подзатыльников, сразу же за ум возьмётся...На том они и расстались. И никто не успел заметить, что Снегирёв, может быть, первый раз за всё лето задумался. Весь день и весь вечер задумчивый Снегирёв что-то мастерил и красил на чердаке бабушкиной дачи, потому что ходил весь перепачканный синей краской и ещё зачем-то тайком и украдкой бегал на берег реки почти что ночью. А утром, пока ещё все спали, Снегирёв повесил на верёвку сушиться большущие майку и трусы, сшитые из двух старых простыней, раскрашенных синей краской в полоску. Даже взрослые, проходя мимо снегирёвской дачи, оглядывались на такие большие майку и трусы: «Великан, что ли, к Снегирёвым в гости приехал?..»Когда Грунька со своими друзьями спозаранку проходила мимо Колиной дачи, она тоже первым делом обратила внимание на эту гигантскую тельняшку с трусами. Все останавливались очень удивлённые. Даже Грунька и та разинула рот. Никогда она не видела такой огромной майки и таких большущих трусов. Снегирёв же, который решил разыграть Груньку, стоял у забора и хитро-прехитро улыбался, довольный произведённым впечатлением.— И что это значит? — спросила Грунька Колю.— Это значит, — сказал Снегирёв, — что к нам с бабушкой в гости приехал великан... — при этом он хитро посмотрел на здоровяка Пенкина и даже подмигнул ему, в смысле: кто это собирался мне надавать подзатыльников, уж не этот ли Пенкин, который сейчас прячется за Грунькину спину?..Грунька переглянулась со своими друзьями и сказала:— Ах, к вам приехал в гости великан? Значит, он теперь вскопает твоей бабушке огород, починит крышу и наведёт порядок во дворе.Двор Снегирёвых действительно был в беспорядке, крыша дома протекала, огород был не вскопан, а дорожки не подметены.— А где сейчас твой великан-то? — спросил Костя, выглядывая из-за Грунькиной спины.— Спит, — ответил тихо Коля, хитро улыбаясь. — Вы теперь вообще все разговаривайте потише, а то он не любит, когда ему мешают спать.— Ну теперь у тебя во дворе и в доме будет всё в порядке, — сказала Грунька.— Теперь во всём дачном посёлке будет всё в порядке, а то тут некоторые раскомандовались.— Ой, ребята, — сказала Грунька, — давайте теперь между собой и вправду разговаривать только шёпотом. А то на нас Колин великан рассердится.Но сказала она это почему-то громко и даже рассмеялась.После этого ребята всей гурьбой во главе с Грунькой пошли купаться на речку. А этот хитрый Снегирёв, между прочим, ночью успел на берегу речки на песке сделать большим камнем следы огромных ступней ног, как будто бы и вправду к нему в гости великан приехал, и даже успел позагорать на песке и, может, даже искупаться.А когда возвращались обратно, то Коля по-прежнему стоял у забора, но трусы великана и майка уже не висели.— Где же твой великан-то? — спросила Грунька у Снегирёва.— Опять купаться ушёл на речку, — сказал Снегирёв, улыбаясь и гримасничая.Грунька посмотрела в сторону речки и, лукаво переглянувшись со своими друзьями, сказала:— То-то вода в речке стала выше.И с тех пор, сколько раз с ребятами Грунька ни проходила мимо дома Снегирёвых, всё там было по-прежнему: огород был не вскопан, крыша не починена, а во дворе беспорядок. А великан, по словам Коли, то уходил купаться, то ходил по грибы, то где-то загорал на солнце...Однажды Снегирёв с бабушкой уехали на целые сутки в Москву. Грунька собрала всех своих друзей, и они вместе за день перекопали весь огород — убрали картошку, навели порядок во дворе, починили крышу, собрали с деревьев все яблоки,
Да, говорить и слышать я не могу, от рождения глухонемой, но думать, слушать, соображать и чувствовать очень хорошо умею. Эх, и за какие грехи перевели меня в услужение к старой барыне в город из деревни? Видно, потому, что я ото всех наших обликом отличался: двенадцати вершков роста, сложен богатырем, самый лучший тягловой, работаю за четверых, да еще и говорить не умею. Вот, без дела теперь сохну здесь в усадьбе старой и скупой барыни, доживающей свой век в одиночестве, только дворня у нее в окружении, потому что она вдова, а сыновья ее служат в Петербурге, дочери вышли замуж… Привезли меня в Москву, как бесправную скотину, как быка, которого только что взяли с нивы, где сочная трава росла ему по брюхо, — взяли, поставили на вагон железной дороги — и вот, обдавая его тучное тело то дымом с искрами, то волнистым паром, мчат его теперь, мчат со стуком и визгом, а куда мчат — бог весть! Купили мне сапоги, сшили кафтан на лето, на зиму тулуп, дали в руки метлу и лопату и определили дворником. Долго я привыкал, никак не мог понять, зачем я здесь, даже часто останавливался посреди двора и глядел, разинув рот, на всех проходящих, как бы желая добиться от них решения загадочного своего положения, то вдруг уходил куда-нибудь в уголок и, далеко швырнув метлу и лопату, бросался на землю лицом и целые часы лежал на груди неподвижно, как пойманный зверь.
То ли дело раньше: я был на воле как дерево, как дуб, исполинский, молчаливый и могучий. Бывало, выйдешь из своей родной маленькой избушки с братьями в поле, и дело спорится, и пашешь, налегая огромными ладонями на соху. Братья смеялись, потому что им казалось, что я один, без лошаденки, взрезывал упругую грудь земли, либо о Петров день так сокрушительно действовал косой, что хоть бы молодой березовый лесок смахивать с корней долой, либо проворно и безостановочно молотил трехаршинным цепом, и как рычаг опускались и поднимались продолговатые и твердые мышцы моих плеч. А мое постоянное безмолвие придавало торжественную важность работе. Хороший я мужик, а коли язык бы ворочался, глядишь, и жена бы была у меня. А теперь двор мету да стерегу. Смешная работа! Ну что это против работы на земле?! Двор содержать в чистоте, два раза в день привезти бочку с водой, натаскать и наколоть дров для кухни и дома, да чужих не пускать и по ночам караулить. Недавно двух воров поймал, да так лбами их свел, что они, что на глаза мне попались! Все в округе обходят теперь двор стороной с недоброй мыслью. Я порядок люблю! Вон, гуси, какие важные ходят, все порядком у них, а кто сунется к ним – мало не покажется – защиплют до смерти! И я теперь как гусак по двору хожу порядки навожу! Я усердно исполняю свою обязанность: на дворе у меня никогда ни щепок не валяется, ни сору; застрянет ли в грязную пору где-нибудь с бочкой отданная под мое начальство разбитая кляча-водовозка, я только двину плечом — и не только телегу, самое лошадь спихну с места; дрова ли я примусь колоть, топор так и звенит у меня, как стекло, и летят во все стороны осколки и поленья. С дворней я сошелся, но кажусь из-за молчания своего им угрюмым, поэтому мы коротки со всеми, я их за своих считаю. И каморку под кухней мне дали, сделал я там все сам, как захотел, соорудил в ней кровать из дубовых досок на четырех чурбанах, — истинно богатырскую кровать; под кроватью - дюжий сундук; в уголке столик такого же крепкого свойства, а возле столика — стул на трех ножках, да такой прочный и приземистый, что я сам иногда уроню его и дивлюсь прочности его. Каморка моя запирается на замок, ключ всегда ношу с собой. Я не люблю, чтобы ко мне ходили.