во по "Портрету" Гоголя. С какими мифологическими чудовищами сравнивает Чарткова автор-повествователь? Зачем автор использует эти сравнения? Что стало причиной смерти Чарткова?
Необычайно чуткий к жизненным несправедливостям, лжи, фальши, испытывая душевную боль за человечество, писатель избирает наиболее доступный ему борьбы с нравственными и социальными пороками художественной насмешки над уродствами жизни. Двумя его воплощения стали юмор и сатира. И если ранний период чеховского творчества – время «Антоши Чехонте» , связанный с сотрудничеством с журналами «Стрекоза» , «Осколки» и др. , характеризуется созданием преимущественно юмористических рассказов, то этап зрелого творчества писателя (со второй половины 80-х годов) открывает читателю Чехова-сатирика, безжалостно обличавшего общественные и личностные пороки, обнажающего опасную сущность мещанства.
В своих ранних рассказах Чехов изображает общий уклад жизни, которая уже тогда выступает у него как нечто нелепое, дикое и потому смешное. В этих, пока небольших по объему, произведениях преобладает внешний комизм – комизм ситуаций. Это сближает раннюю прозу Чехова с анекдотами.
Таковы, например, «Хирургия» , «Налим» , «Репетитор» , «Лошадиная фамилия» – короткие веселые рассказы, вызывающие у читателя скорее добрый безобидный смех, нежели возмущение несправедливостями этой жизни. Но, несмотря на отсутствие резкого социального обличения, уже здесь можно отметить некоторые характерные черты, сближающие Чехова с М. Е. Салтыковым-Щедриным: гротесковые ситуации, гиперболизация персонажей, использование приема градации.
...Рассказ Меннерса, как матрос следил за его гибелью, отказав в красноречивый тем более, что умирающий дышал с трудом и стонал, поразил жителей Каперны. Не говоря уже о том, что редкий из них был помнить оскорбление и более тяжкое, чем перенесенное Лонгреном, и горевать так сильно, как горевал он до конца жизни о Мери, – им было отвратительно, непонятно, поражало их, что Лонгрен молчал. Молча, до своих последних слов, посланных вдогонку Меннерсу, Лонгрен стоял; стоял неподвижно, строго и тихо, как судья, выказав глубокое презрение к Меннерсу – большее, чем ненависть, было в его молчании, и это все чувствовали. Если бы он кричал, выражая жестами или суетливостью злорадства, или еще чем иным свое торжество при виде отчаяния Меннерса, рыбаки поняли бы его, но он поступил иначе, чем поступали они – поступил внушительно, непонятно и этим поставил себя выше других, словом, сделал то, чего не прощают. Никто более не кланялся ему, не протягивал руки, не бросал узнающего, здоровающегося взгляда. Совершенно навсегда остался он в стороне от деревенских дел; мальчишки, завидев его, кричали вдогонку: «Лонгрен утопил Меннерса!» . Он не обращал на это внимания. Так же, казалось, он не замечал и того, что в трактире или на берегу, среди лодок, рыбаки умолкали в его присутствии, отходя в сторону, как от зачумленного. Случай с Меннерсом закрепил ранее неполное отчуждение. Став полным, оно вызвало прочную взаимную ненависть, тень которой пала и на Ассоль. Девочка росла без подруг. Два-три десятка детей ее возраста, живших в Каперне, пропитанной, как губка водой, грубым семейным началом, основой которого служил непоколебимый авторитет матери и отца, переимчивые, как все дети в мире, вычеркнули раз – навсегда маленькую Ассоль из сферы своего покровительства и внимания. Совершилось это, разумеется, постепенно, путем внушения и окриков взрослых приобрело характер страшного запрета, а затем, усиленное пересудами и кривотолками, разрослось в детских умах страхом к дому матроса. К тому же замкнутый образ жизни Лонгрена освободил теперь истерический язык сплетни; про матроса говаривали, что он где-то кого-то убил, оттого, мол, его больше не берут служить на суда, а сам он мрачен и нелюдим, потому что «терзается угрызениями преступной совести» . Играя, дети гнали Ассоль, если она приближалась к ним, швыряли грязью и дразнили тем, что будто отец ее ел человеческое мясо, а теперь делает фальшивые деньги. Одна за другой, наивные ее попытки к сближению оканчивались горьким плачем, синяками, царапинами и другими проявлениями общественного мнения; она перестала, наконец, оскорбляться, но все еще иногда спрашивала отца: – «Скажи, почему нас не любят? » – «Э, Ассоль, – говорил Лонгрен, – разве они умеют любить? Надо уметь любить, а этого-то они не могут» . ..
В своих ранних рассказах Чехов изображает общий уклад жизни, которая уже тогда выступает у него как нечто нелепое, дикое и потому смешное. В этих, пока небольших по объему, произведениях преобладает внешний комизм – комизм ситуаций. Это сближает раннюю прозу Чехова с анекдотами.
Таковы, например, «Хирургия» , «Налим» , «Репетитор» , «Лошадиная фамилия» – короткие веселые рассказы, вызывающие у читателя скорее добрый безобидный смех, нежели возмущение несправедливостями этой жизни. Но, несмотря на отсутствие резкого социального обличения, уже здесь можно отметить некоторые характерные черты, сближающие Чехова с М. Е. Салтыковым-Щедриным: гротесковые ситуации, гиперболизация персонажей, использование приема градации.
...Рассказ Меннерса, как матрос следил за его гибелью, отказав в красноречивый тем более, что умирающий дышал с трудом и стонал, поразил жителей Каперны. Не говоря уже о том, что редкий из них был помнить оскорбление и более тяжкое, чем перенесенное Лонгреном, и горевать так сильно, как горевал он до конца жизни о Мери, – им было отвратительно, непонятно, поражало их, что Лонгрен молчал. Молча, до своих последних слов, посланных вдогонку Меннерсу, Лонгрен стоял; стоял неподвижно, строго и тихо, как судья, выказав глубокое презрение к Меннерсу – большее, чем ненависть, было в его молчании, и это все чувствовали. Если бы он кричал, выражая жестами или суетливостью злорадства, или еще чем иным свое торжество при виде отчаяния Меннерса, рыбаки поняли бы его, но он поступил иначе, чем поступали они – поступил внушительно, непонятно и этим поставил себя выше других, словом, сделал то, чего не прощают. Никто более не кланялся ему, не протягивал руки, не бросал узнающего, здоровающегося взгляда. Совершенно навсегда остался он в стороне от деревенских дел; мальчишки, завидев его, кричали вдогонку: «Лонгрен утопил Меннерса!» . Он не обращал на это внимания. Так же, казалось, он не замечал и того, что в трактире или на берегу, среди лодок, рыбаки умолкали в его присутствии, отходя в сторону, как от зачумленного. Случай с Меннерсом закрепил ранее неполное отчуждение. Став полным, оно вызвало прочную взаимную ненависть, тень которой пала и на Ассоль.
Девочка росла без подруг. Два-три десятка детей ее возраста, живших в Каперне, пропитанной, как губка водой, грубым семейным началом, основой которого служил непоколебимый авторитет матери и отца, переимчивые, как все дети в мире, вычеркнули раз – навсегда маленькую Ассоль из сферы своего покровительства и внимания. Совершилось это, разумеется, постепенно, путем внушения и окриков взрослых приобрело характер страшного запрета, а затем, усиленное пересудами и кривотолками, разрослось в детских умах страхом к дому матроса.
К тому же замкнутый образ жизни Лонгрена освободил теперь истерический язык сплетни; про матроса говаривали, что он где-то кого-то убил, оттого, мол, его больше не берут служить на суда, а сам он мрачен и нелюдим, потому что «терзается угрызениями преступной совести» . Играя, дети гнали Ассоль, если она приближалась к ним, швыряли грязью и дразнили тем, что будто отец ее ел человеческое мясо, а теперь делает фальшивые деньги. Одна за другой, наивные ее попытки к сближению оканчивались горьким плачем, синяками, царапинами и другими проявлениями общественного мнения; она перестала, наконец, оскорбляться, но все еще иногда спрашивала отца: – «Скажи, почему нас не любят? » – «Э, Ассоль, – говорил Лонгрен, – разве они умеют любить? Надо уметь любить, а этого-то они не могут» . ..