Термин «интеллектуальный роман» был впервые предложен Томасом Манном. У истоков интеллектуального романа стоял Т. Манн.
Многослойность, многосоставность, присутствие в едином художественном целом далеко отстоящих друг от друга пластов действительности стало одним из самых распространенных принципов в построении романов XX в.
Первая половина XX в. выдвинула особое понимание и функциональное употребление мифа. Обращение к мифу широко раздвигало временные границы произведения. Миф давал возможность для бесконечной художественной игры, бесчисленных аналогий и параллелей, неожиданных «встреч», соответствий, бросающих свет на современность и ее объясняющих.
Немецкий «интеллектуальный роман» можно было бы назвать философским. Немецкая литература всегда стремилась понять мироздание.
Романы Г. Гессе интеллектуальны не только потому, что здесь много рассуждают и философствуют. Они «философичны» по самому своему построению — по обязательному наличию в них разных «этажей» бытия, постоянно соотносимых друг с другом, друг другом оцениваемых и измеряемых. Исследователи неоднократно писали об особой трактовке времени в романе ХХ в. Особое видели в вольных разрывах действия, в перемещениях в и будущее, в произвольном замедлении или убыстрении повествования в соответствии с субъективным ощущение героя.
В немецком «интеллектуальном романе» время дискретно не только в смысле отсутствия непрерывного развития: время разорвано еще на качественно разные «куски». Историческое время проложило свое русло внизу, в долине (в «Игре в бисер» Гессе). Наверху же, в разреженном горном воздухе Касталии протекает некое иное «полое» время, время, дистиллированное от бурь истории.
Особый характер имеет изображение внутреннего мира человека. Немецкому «интеллектуальному роману» в целом свойственно укрупненное, генерализованное изображение человека.
Большинство немецких «интеллектуальных романов» продолжили сложившийся на немецкой почве в XVIII в. жанр романа воспитания.
"Игра в бисер" - горькая ирония. Духовные устремления ученых и художников, их штудии, их занятия теорией, науками и искусствами, автор осмелился назвать игрой. "Игра в бисер" - это глубокое философское произведение, раздумья автора о судьбах мира и цивилизации, о судьбах того, что ему особенно близко, -- о судьбах искусства.
В романе "Игра в бисер" перед читателем предстает удивительная страна Касталия, страна интеллектуалов -- духовной элиты будущего, самозабвенно предающейся Игре в бисер.
Название Касталия происходят от мифологического Кастальского ключа на Парнасе, у чистых вод которого, согласно преданию, бор Аполлон водил
Есть стихотворения, построенные с такой логической цельностью,, словно в скалах прорубается путь безукоризненно прямой: «Фонтан», «Святая ночь. », «День и ночь», «Близнецы», «О вещая душа моя!», «Поэзия», «Бессонница», «Когда на то нет божьего согласья. » и др. Но есть стихи легкие, прихотливо вольные.
Но этих глаз чистосердечье –
Все в ней так искренно и мило,
К ней и пылинка не пристала
От глупых сплетней, злых речей:
Стихотворение самого конца 1865 г. Явно – «стихотворение на случай». Но и здесь мысль от уступительного начала «капе ни бесилося. как ни трудилося. » через чисто тютчевский, но мгновенный выход в фантастику («оно .всех демонов сильней»), через реально «пушкинский» обаятельный облик во второй строфе, через резко сатирическое начало третьей строфы ведет к поэтическому итогу большой силы. В двух последних строках по-тютчевски обратное применение отвлеченного слова в его действенно конкретной силе: «клевета не смяла. ее кудрей». Как «времени стенанья», как «вечер. обрывает свой венок», как «звук уснул». Внутренней стройности соответствует согласованность женских и мужских рифм в двух первых строфах, повторение мужской рифмы первой строфы в третьей строфе. И то, как первые строки второй и третьей строфы продолжают звуковую гамму предшествующих рифм: «. сильней. Все в ней. », «. смутило. души. и пылинка. ». И в сумрачно-трагедийной поэзии Тютчева это далеко не случайный светлый солнечный луч. В столь характерной для него форме, с ни и с не он нередко возвращается к мысли:
Бессильна, как она ни злися,
Лирика Тютчева так жизненно-индивидуальна и так единственно-оригинальна по стилю, образам и идеям, что она долго воспринималась как совершенно обособленное явление. Д. Д. Благой в превосходной статье (датированной 1916–1928 гг.) «Тютчев и Вяземский» [ 6] показал тесную связь, не без внутренних противодействий, двух современников, двух поэтов, вышедших из пушкинской эпохи. В последнее время В. В. Кожинов в статье «О тютчевской школе в русской лирике» сильно и обоснованно расширил творческие связи Тютчева с его современниками и преемниками [ 7].
В очевидна связь с Державиным, пушкинизирование этого поэта, т. е. совершенная стиховая шлифовка языковой, образной его системы. Связи эти сильны и за пределами русской литературы. Не говоря уже о Гете, о Гейне, о Байроне, несомненно, воспринятых Тютчевым, как глубоко и последовательно созвучна его «Бессонница» (1829) «Полуночному экзамену» Бодлера. «И внятный каждому, как совесть» – у русского поэта. И – тоже ночная – терзающая душу проверка совести у автора «Цветов зла» (1856).
И все же суровая точность тютчевского слова всегда его отделяла от предшественников декаданса и от самих декадентов. Тянет глубже проникнуть в каждое его поэтическое слово. Рассмотрение лексики, эпитетов, многообразия и значения глагольных форм, особенного характера сравнений, метафор, роли отрицательных, частиц, роли ритма и звука,– все это в литературоведении приобретает истинный интерес только тогда, когда речевые признаки становятся стрелками, ведущими в глубь поэтического искусства, обнаруживают связи идей поэта и его стиля.
Не разрозненные «наблюдения» сами по себе, не сумма их, а взаимная связь разнородных явлений, их конечное единство и смысл заслуживают внимания. Тогда оказывается, что никакой техники в стихосложении нет, что чрезвычайная трудность искусства – в высоком духовном напряжении и в опыте (культуре), а не в умелом комбинировании образов и звуков. И каждый шаг требует от исследователя обратного вдохновения. Вдохновения тоже по-своему звучащего и – созвучного.
Термин «интеллектуальный роман» был впервые предложен Томасом Манном. У истоков интеллектуального романа стоял Т. Манн.
Многослойность, многосоставность, присутствие в едином художественном целом далеко отстоящих друг от друга пластов действительности стало одним из самых распространенных принципов в построении романов XX в.
Первая половина XX в. выдвинула особое понимание и функциональное употребление мифа. Обращение к мифу широко раздвигало временные границы произведения. Миф давал возможность для бесконечной художественной игры, бесчисленных аналогий и параллелей, неожиданных «встреч», соответствий, бросающих свет на современность и ее объясняющих.
Немецкий «интеллектуальный роман» можно было бы назвать философским. Немецкая литература всегда стремилась понять мироздание.
Романы Г. Гессе интеллектуальны не только потому, что здесь много рассуждают и философствуют. Они «философичны» по самому своему построению — по обязательному наличию в них разных «этажей» бытия, постоянно соотносимых друг с другом, друг другом оцениваемых и измеряемых. Исследователи неоднократно писали об особой трактовке времени в романе ХХ в. Особое видели в вольных разрывах действия, в перемещениях в и будущее, в произвольном замедлении или убыстрении повествования в соответствии с субъективным ощущение героя.
В немецком «интеллектуальном романе» время дискретно не только в смысле отсутствия непрерывного развития: время разорвано еще на качественно разные «куски». Историческое время проложило свое русло внизу, в долине (в «Игре в бисер» Гессе). Наверху же, в разреженном горном воздухе Касталии протекает некое иное «полое» время, время, дистиллированное от бурь истории.
Особый характер имеет изображение внутреннего мира человека. Немецкому «интеллектуальному роману» в целом свойственно укрупненное, генерализованное изображение человека.
Большинство немецких «интеллектуальных романов» продолжили сложившийся на немецкой почве в XVIII в. жанр романа воспитания.
"Игра в бисер" - горькая ирония. Духовные устремления ученых и художников, их штудии, их занятия теорией, науками и искусствами, автор осмелился назвать игрой. "Игра в бисер" - это глубокое философское произведение, раздумья автора о судьбах мира и цивилизации, о судьбах того, что ему особенно близко, -- о судьбах искусства.
В романе "Игра в бисер" перед читателем предстает удивительная страна Касталия, страна интеллектуалов -- духовной элиты будущего, самозабвенно предающейся Игре в бисер.
Название Касталия происходят от мифологического Кастальского ключа на Парнасе, у чистых вод которого, согласно преданию, бор Аполлон водил
Объяснение:
Есть стихотворения, построенные с такой логической цельностью,, словно в скалах прорубается путь безукоризненно прямой: «Фонтан», «Святая ночь. », «День и ночь», «Близнецы», «О вещая душа моя!», «Поэзия», «Бессонница», «Когда на то нет божьего согласья. » и др. Но есть стихи легкие, прихотливо вольные.
Но этих глаз чистосердечье –
Все в ней так искренно и мило,
К ней и пылинка не пристала
От глупых сплетней, злых речей:
Стихотворение самого конца 1865 г. Явно – «стихотворение на случай». Но и здесь мысль от уступительного начала «капе ни бесилося. как ни трудилося. » через чисто тютчевский, но мгновенный выход в фантастику («оно .всех демонов сильней»), через реально «пушкинский» обаятельный облик во второй строфе, через резко сатирическое начало третьей строфы ведет к поэтическому итогу большой силы. В двух последних строках по-тютчевски обратное применение отвлеченного слова в его действенно конкретной силе: «клевета не смяла. ее кудрей». Как «времени стенанья», как «вечер. обрывает свой венок», как «звук уснул». Внутренней стройности соответствует согласованность женских и мужских рифм в двух первых строфах, повторение мужской рифмы первой строфы в третьей строфе. И то, как первые строки второй и третьей строфы продолжают звуковую гамму предшествующих рифм: «. сильней. Все в ней. », «. смутило. души. и пылинка. ». И в сумрачно-трагедийной поэзии Тютчева это далеко не случайный светлый солнечный луч. В столь характерной для него форме, с ни и с не он нередко возвращается к мысли:
Бессильна, как она ни злися,
Лирика Тютчева так жизненно-индивидуальна и так единственно-оригинальна по стилю, образам и идеям, что она долго воспринималась как совершенно обособленное явление. Д. Д. Благой в превосходной статье (датированной 1916–1928 гг.) «Тютчев и Вяземский» [ 6] показал тесную связь, не без внутренних противодействий, двух современников, двух поэтов, вышедших из пушкинской эпохи. В последнее время В. В. Кожинов в статье «О тютчевской школе в русской лирике» сильно и обоснованно расширил творческие связи Тютчева с его современниками и преемниками [ 7].
В очевидна связь с Державиным, пушкинизирование этого поэта, т. е. совершенная стиховая шлифовка языковой, образной его системы. Связи эти сильны и за пределами русской литературы. Не говоря уже о Гете, о Гейне, о Байроне, несомненно, воспринятых Тютчевым, как глубоко и последовательно созвучна его «Бессонница» (1829) «Полуночному экзамену» Бодлера. «И внятный каждому, как совесть» – у русского поэта. И – тоже ночная – терзающая душу проверка совести у автора «Цветов зла» (1856).
И все же суровая точность тютчевского слова всегда его отделяла от предшественников декаданса и от самих декадентов. Тянет глубже проникнуть в каждое его поэтическое слово. Рассмотрение лексики, эпитетов, многообразия и значения глагольных форм, особенного характера сравнений, метафор, роли отрицательных, частиц, роли ритма и звука,– все это в литературоведении приобретает истинный интерес только тогда, когда речевые признаки становятся стрелками, ведущими в глубь поэтического искусства, обнаруживают связи идей поэта и его стиля.
Не разрозненные «наблюдения» сами по себе, не сумма их, а взаимная связь разнородных явлений, их конечное единство и смысл заслуживают внимания. Тогда оказывается, что никакой техники в стихосложении нет, что чрезвычайная трудность искусства – в высоком духовном напряжении и в опыте (культуре), а не в умелом комбинировании образов и звуков. И каждый шаг требует от исследователя обратного вдохновения. Вдохновения тоже по-своему звучащего и – созвучного.