Раскрытие тайны «ревизора» - очень важный сюжетный ход, происходит из-за того, что Шпекин открыл и прочитал письмо Хлестакова. Однако этот поступок мотивирован всем ходом предшествовавших событий и характером почтмейстера.Еще в первом действии сообщается, что Шпекин большой любитель читать чужие письма «не то чтоб из предосторожности, а из любопытства» . Он даже коллекционирует наиболее понравившиеся ему письма. К тому же сам Городничий, обеспокоенный «проклятым инкогнито» , попросил его «ради общей пользы» распечатывать всякое входящее и исходящее письмо, чтобы узнать, не содержится ли в нем какого-нибудь донесения. Это простодушный до наивности и глупости человек, смотрящий на жизнь как на собрание интересных историй, которые он прочитывает в распечатываемых им письмах. "... его эпистолярные функции играют в развитии сюжета очень значительную роль. Поручая почтмейстеру “немножко распечатать” и почитать все входящие и выходящие письма, городничий не просто бесстыже переступает эпистолярный этикет, он роет яму своему престижу. Роль почтмейстера замечательна именно своим предельным простодушием. Выслушав задание городничего, Шпекин с детской непосредственностью начинает рассказывать о том, что распечатыванием и чтением чужих писем он занимается регулярно, а некоторые письма он, вообще, оставляет у себя “нарочно”. Причем это дикое заявление, которое должно возмутить всех чиновников, оставляет их совершенно равнодушными, так как в данный момент они заняты только своими, далекими от эпистолярных, проблемами. Этим достигается комический эффект, и Шпекин, почти официально, облекается “эпистолярной” властью. Городничий разрешает почтмейстеру стать цензором “входящих и выходящих писем”, не подозревая, что главный удар обрушится на него. "
Родился я 25 июня (старого стиля) 1882 года недалеко от Радашкович, бывшего Вилейского уезда, в фольварке Вязанка. Все детские годы и молодость провел в скитаниях по Борисовскому и Минскому уездам. Отец мой, родом из Червеньщины, принадлежал к числу мелких хуторян-арендаторов, выгнанных каким-то польским князем с земли. С молодых лет он работал на арендованной земле (на запашках). Судьба бросает моего отца с одного места на другое, как позднее и меня. В 1883 году он служит в имении Юзефово у помещика Богдановича, в 1887 году — в имении Косино, в 1889 году — в имении Сенница у помещика Турчинского. В 1890 году он временно расстается с положением наемника в имениях и переезжает в Минск, где покупает коня и ездит некоторое время извозчиком. В 1891 году он снова переезжает на арендованную землю в фольварке Селище. В 1904 году отец умирает. Мать с детьми после смерти отца переезжает на арендованную землю помещицы Старожиловой. Таким образом, вся моя юность на чужой земле, в постоянной зависимости и под гнетом панов. Учили меня странствующие учителя. По-русски читать я научился от своей няньки. Был у отца календарь, в котором мое особое внимание обратили на себя слова: «Дозволено цензурой». Половину зимы учился в народной школе в Сеннице, недалеко от Минска, а после этого некоторое время учился в Минске в частной подготовительной школе: некий старик готовил группу учеников в учебные заведения Минска. Однако он пил запоем, так что ученики часто оставались без учителя. Затем занимался со мной сын директора Минского реального училища Самойла. Но ничего из этого не вышло. Несмотря на то, что директор училища принимал меня без экзамена, отец решил не отдавать меня в школу, а оставить работать по хозяйству. Хозяин из меня вышел плохой. Хозяйство я не любил, а возился всегда с книжками, за что мне часто доставалось от отца. Отец жалел уже, что не учил меня, и позднее, лет пятнадцати — шестнадцати, я окончил за одну зиму Белорецкое народное училище. По правде говоря, поступая в это училище, я знал больше, чем требовалось программой. До двадцати одного года хозяйствовал дома, пахал, косил, рубил дрова. К этому времени умерли отец, младший брат и две младшие сестры. Это глубоко ранило меня. Брат умер на неделю раньше сестер. На похоронах я узнал всю жадность ксендзов. Когда я привез хоронить сестер, которые умерли в одно время, ксендз потребовал двойную плату за погребение; он сказал, что одну плату он берет за одну голову и совсем иную — за две головы. Правду сказать, я и до этого не очень был религиозным, но этот циничный торг ксендза окончательно выбил из меня все остатки веры. Хозяйство на чужой земле опротивело. Бросил все и решил искать «легкого» хлеба. Три года прослужил на винокуренном заводе чернорабочим. Узнал там такое пекло, какого прежде еще не знал. Бросил и эту работу и попал в Вильно, где выходила газета «Наша нива». В Вильно работал в библиотеке и в «Нашей ниве», после чего я очутился в Петрограде на общеобразовательных курсах Черняева, на которых проучился четыре года. Из Петрограда снова переехал в Вильно, где редактировал «Нашу ниву». В 1915 году вынужден был эвакуироваться в Москву. В 1916 году переехал в Минск, из Минска в Полоцк, а потом в Смоленск. Молодые годы мои очень тяжело. Чтение всевозможных книжек без разбора, а читал я их очень много, разбудило мою фантазию; в душе моей всегда был какой-то разлад. Никак не мог я примирить окружавшую реальную жизнь с миром мыслей и впечатлений, которые почерпнул из книг. Царские сатрапы всячески стремились задушить белорусское слово. Моя первая книжка «Жалейка» была конфискована, а издателя ее вызвали в суд. Свободная творческая деятельность началась только после Великой Октябрьской социалистической революции. Только ленинская национальная политика дала моему народу, рядом с другими народами нашей родины, государственность. В Советской Белоруссии белорусская национальная культура достигла такого расцвета, о котором мне и не снилось в дореволюционное время. Мои книги расходятся в десятках и сотнях тысяч экземпляров, песни мои поются во всех уголках великого Советского Союза. Только советской власти и родной коммунистической партии я обязан
Это простодушный до наивности и глупости человек, смотрящий на жизнь как на собрание интересных историй, которые он прочитывает в распечатываемых им письмах.
"... его эпистолярные функции играют в развитии сюжета очень значительную роль. Поручая почтмейстеру “немножко распечатать” и почитать все входящие и выходящие письма, городничий не просто бесстыже переступает эпистолярный этикет, он роет яму своему престижу. Роль почтмейстера замечательна именно своим предельным простодушием. Выслушав задание городничего, Шпекин с детской непосредственностью начинает рассказывать о том, что распечатыванием и чтением чужих писем он занимается регулярно, а некоторые письма он, вообще, оставляет у себя “нарочно”. Причем это дикое заявление, которое должно возмутить всех чиновников, оставляет их совершенно равнодушными, так как в данный момент они заняты только своими, далекими от эпистолярных, проблемами. Этим достигается комический эффект, и Шпекин, почти официально, облекается “эпистолярной” властью. Городничий разрешает почтмейстеру стать цензором “входящих и выходящих писем”, не подозревая, что главный удар обрушится на него. "
Судьба бросает моего отца с одного места на другое, как позднее и меня. В 1883 году он служит в имении Юзефово у помещика Богдановича, в 1887 году — в имении Косино, в 1889 году — в имении Сенница у помещика Турчинского. В 1890 году он временно расстается с положением наемника в имениях и переезжает в Минск, где покупает коня и ездит некоторое время извозчиком.
В 1891 году он снова переезжает на арендованную землю в фольварке Селище. В 1904 году отец умирает. Мать с детьми после смерти отца переезжает на арендованную землю помещицы Старожиловой.
Таким образом, вся моя юность на чужой земле, в постоянной зависимости и под гнетом панов.
Учили меня странствующие учителя. По-русски читать я научился от своей няньки. Был у отца календарь, в котором мое особое внимание обратили на себя слова: «Дозволено цензурой». Половину зимы учился в народной школе в Сеннице, недалеко от Минска, а после этого некоторое время учился в Минске в частной подготовительной школе: некий старик готовил группу учеников в учебные заведения Минска. Однако он пил запоем, так что ученики часто оставались без учителя. Затем занимался со мной сын директора Минского реального училища Самойла. Но ничего из этого не вышло. Несмотря на то, что директор училища принимал меня без экзамена, отец решил не отдавать меня в школу, а оставить работать по хозяйству. Хозяин из меня вышел плохой. Хозяйство я не любил, а возился всегда с книжками, за что мне часто доставалось от отца. Отец жалел уже, что не учил меня, и позднее, лет пятнадцати — шестнадцати, я окончил за одну зиму Белорецкое народное училище. По правде говоря, поступая в это училище, я знал больше, чем требовалось программой.
До двадцати одного года хозяйствовал дома, пахал, косил, рубил дрова.
К этому времени умерли отец, младший брат и две младшие сестры. Это глубоко ранило меня. Брат умер на неделю раньше сестер. На похоронах я узнал всю жадность ксендзов. Когда я привез хоронить сестер, которые умерли в одно время, ксендз потребовал двойную плату за погребение; он сказал, что одну плату он берет за одну голову и совсем иную — за две головы. Правду сказать, я и до этого не очень был религиозным, но этот циничный торг ксендза окончательно выбил из меня все остатки веры.
Хозяйство на чужой земле опротивело. Бросил все и решил искать «легкого» хлеба. Три года прослужил на винокуренном заводе чернорабочим. Узнал там такое пекло, какого прежде еще не знал. Бросил и эту работу и попал в Вильно, где выходила газета «Наша нива». В Вильно работал в библиотеке и в «Нашей ниве», после чего я очутился в Петрограде на общеобразовательных курсах Черняева, на которых проучился четыре года. Из Петрограда снова переехал в Вильно, где редактировал «Нашу ниву». В 1915 году вынужден был эвакуироваться в Москву. В 1916 году переехал в Минск, из Минска в Полоцк, а потом в Смоленск.
Молодые годы мои очень тяжело. Чтение всевозможных книжек без разбора, а читал я их очень много, разбудило мою фантазию; в душе моей всегда был какой-то разлад. Никак не мог я примирить окружавшую реальную жизнь с миром мыслей и впечатлений, которые почерпнул из книг.
Царские сатрапы всячески стремились задушить белорусское слово. Моя первая книжка «Жалейка» была конфискована, а издателя ее вызвали в суд. Свободная творческая деятельность началась только после Великой Октябрьской социалистической революции. Только ленинская национальная политика дала моему народу, рядом с другими народами нашей родины, государственность. В Советской Белоруссии белорусская национальная культура достигла такого расцвета, о котором мне и не снилось в дореволюционное время. Мои книги расходятся в десятках и сотнях тысяч экземпляров, песни мои поются во всех уголках великого Советского Союза.
Только советской власти и родной коммунистической партии я обязан
Янка Купала умер в Москве 28 июня 1942 года.