Надо сжатое изложение написать , вот текст. кони несут среди сугробов, опасности нет: в сторону не бросятся, все лес, и снег им по брюхо — править не нужно. скачем опять в гору извилистой тропой; вдруг крутой поворот, и как будто неожиданно вломились с маху в притворенные ворота при громе колокольчика. не было силы остановить лошадей у крыльца, протащили мимо и засели в снегу нерасчищенного я оглядываюсь: вижу на крыльце пушкина, босяком, в одной рубашке, с поднятыми вверх руками. не нужно говорить, что тогда во мне происходило. выскакиваю из саней, беру его в охапку и тащу в комнату. на дворе страшный холод. смотрим друг на друга, целуемся, молчим! он забыл, что надобно прикрыть наготу, я не думал об заиндевевшей шубе и шапке. было около восьми часов утра. не знаю, что делалось. прибежавшая старуха застала нас в объятиях друг друга в том самом виде, как мы попали в дом: один — почти голый, другой — весь забросанный снегом. наконец, пробила слеза — мы очнулись. совестно стало перед этой женщиной, впрочем, она все поняла. не знаю, за кого приняла меня, только, ничего не спрашивая, бросилась обнимать. я тотчас догадался, что это добрая его няня, столько раз им воспетая, — чуть не задушил ее в объятиях. все это происходило на маленьком пространстве. комната александра была возле крыльца, с окном на двор, через которое он увидел меня, услышал колокольчик. в этой небольшой комнате помещалась кровать его с пологом, письменный стол, диван, шкаф с книгами. во всем поэтический беспорядок, везде разбросаны исписанные листы бумаги, всюду валялись обкусанные, обожженные кусочки перьев. я между тем приглядывался, где бы кой-как все это тут же уладили, копошась среди отрывистых вопросов: что? как? где? наконец, прибрались; мы уселись с трубками. беседа пошла привольнее; многое надо было рассказать, о многом расспросить друг друга! пушкин показался мне несколько серьезнее прежнего, сохраняя, однако ж, ту же веселость. он, как дитя, был рад нашему свиданию, несколько раз повторял, что ему еще не верится, что мы вместе. прежняя его живость во всем проявлялась в каждом слове, в каждом воспоминании: им не было конца в неумолкаемой нашей болтовне. наружно он мало переменился, оброс только . разговора внезапно он спросил меня: что о нем говорят в петербурге и в москве? я ему ответил, что читающая наша публика его за всякий подарок, что стихи его приобрели народность во всей россии и, наконец, что близкие и друзья помнят и любят его, желая искренно, чтобы скорее кончилось его изгнание. он терпеливо выслушал меня и сказал, что несколько примирился в эти четыре месяца с новым своим бытом, вначале для него тягостным; что тут хотя невольно, но все-таки отдыхает от прежнего шума и волнения; с музой живет в ладу и трудится охотно и усердно.
Извини, что так долго, сама понимаешь. Вообщем, текст большой, сократишь еще сама, что не понравится.)