Приходилось ли вам наблюдать утреннюю зарю? если да, то вы знаете, какое это удивительное по красоте зрелище. с ней может только сравнится заря вечерняя, когда все небо вдруг заалеет, облака вспыхнут ярким пламенем. а солнце кажется раскаленным шаром, который опускается за край земли и сейчас опалит ее своим жаром. утренняя заря гораздо нежнее вечерней. она не полыхает таким яростным огнем, как будто солнце сердится, что ему приходится покидать такую прекрасную землю. утром солнце доброжелательно. оно идет напоить теплом окружающий мир. и потому исполнено торжественности от предстоящей ему миссии. ночь постепенно отступает. темнота становится не такой густой. еще несколько мгновений, и тьма уступает свету. на востоке начинает брезжить светлая полоска. она разрастается. там, где несколько минут назад была лишь белая полоса, вдруг все начинает алеть. это показались первые солнечные лучи. они стыдливо румянят небо, заливая все вокруг мягким, трепетным сиянием. вокруг еще стоит тишина, не нарушаемая не гомоном птиц, ни шорохом насекомых. ни одна ветка не шелохнется в предчувствии удивительной минуты, когда светлое лучезарное солнце осветит землю своими лучами, согреет первым утренним теплом. и как только восток начинает розоветь, все как будто просыпается. птицы поднимают гомон. по веткам деревьев пробегает легкий ветерок. он словно говорит: «просыпайтесь! солнце встает! » ни одна травинка, ни один цветок, ни пичужка, ни букашка не хотят пропустить этот торжественный момент – появление солнца. и вот солнечные лучи освещают мир. на траве, на листьях искрятся капельки росы, как драгоценные камни в дорогой оправе. птицы начинают свой утренний туалет, купаясь в росе и солнечном свете. они перекликаются между собой. а тем временем заря разливается по всему небу. оно становится алым, полыхает заревом. но это зарево, как юная девушка, стыдливо. вслед за природой начинают просыпаться люди. из каждого двора пахнет молоком и хлебом. хозяйки выпускают коров на пастбище. те мычат, довольные встречей со своими подругами. мычание раздается из разных концов. слышно щелканье кнута пастуха. он зябко поеживается в утренней свежести. а на небе торжествует свет. солнечные лучи поднимаются все выше и выше. они заполняют собой все пространство. и, наконец, из-за горизонта выплывает само светило. утро вступило в свои права. теперь тепло и свет будут править миром, пока не наступит пора вечерней зари, которая провозгласит окончание трудового дня.
Радушие семьи Житковых изумляло меня. Оно выражалось не в каких-нибудь слащавых приветствиях, а в щедром и неистощимом хлебосольстве. Приходили какие-то молчаливые, пропахшие махоркой, явно голодные люди, и их без всяких расспросов усаживали вместе с семьёю за длинный, покрытый клеёнкой стол и кормили тем же, что ела семья. А пища у неё была простая, без гурманских причуд: каша, жареная скумбрия, варёная говядина. Обычно обедали молча и даже как будто насупленно, но за чаепитием становились общительнее, и тогда возникали бурные споры о Льве Толстом, о народничестве.
Кроме литературы, в семье Житковых любили математику, астрономию, физику. Смутно вспоминаю какие-то электроприборы в кабинете у Степана Васильевича. Помню составленные им учебники по математике; они кипой лежали у него в кабинете.
Очень удивляли меня отношения, существовавшие между Степаном Васильевичем и его сыном Борисом: то были отношения двух взрослых, равноправных людей. Борису была предоставлена полная воля, он делал что вздумается — так велико было убеждение родителей, что он не употребит их доверия во зло. И действительно, он сам говорил мне, что не солгал им ни разу ни в чём.
Раньше я никогда не видывал подобной семьи и лишь потом, через несколько лет, убедился, что, в сущности, то была очень типичная для того времени русская интеллигентская трудовая семья, щепетильно честная, чуждая какой бы то ни было фальши, строгая ко всякой неправде. Живо помню, с каким восхищением я, тринадцатилетний мальчишка, впитывал в себя её атмосферу.
Радушие семьи Житковых изумляло меня. Оно выражалось не в каких-нибудь слащавых приветствиях, а в щедром и неистощимом хлебосольстве. Приходили какие-то молчаливые, пропахшие махоркой, явно голодные люди, и их без всяких расспросов усаживали вместе с семьёю за длинный, покрытый клеёнкой стол и кормили тем же, что ела семья. А пища у неё была простая, без гурманских причуд: каша, жареная скумбрия, варёная говядина. Обычно обедали молча и даже как будто насупленно, но за чаепитием становились общительнее, и тогда возникали бурные споры о Льве Толстом, о народничестве.
Кроме литературы, в семье Житковых любили математику, астрономию, физику. Смутно вспоминаю какие-то электроприборы в кабинете у Степана Васильевича. Помню составленные им учебники по математике; они кипой лежали у него в кабинете.
Очень удивляли меня отношения, существовавшие между Степаном Васильевичем и его сыном Борисом: то были отношения двух взрослых, равноправных людей. Борису была предоставлена полная воля, он делал что вздумается — так велико было убеждение родителей, что он не употребит их доверия во зло. И действительно, он сам говорил мне, что не солгал им ни разу ни в чём.
Раньше я никогда не видывал подобной семьи и лишь потом, через несколько лет, убедился, что, в сущности, то была очень типичная для того времени русская интеллигентская трудовая семья, щепетильно честная, чуждая какой бы то ни было фальши, строгая ко всякой неправде. Живо помню, с каким восхищением я, тринадцатилетний мальчишка, впитывал в себя её атмосферу.