Сформулируйте главную мысль текста. Можно ли назвать такой тип речи рассуждением? Обоснуйте свое мнение.
Тот, кто видел однажды блокадный этот город, никогда не забудет его улиц, его воздуха,
полного шелеста снарядов, странного сочетания войны, которая была не то чтобы рядом,
на окраинах, а забиралась внутрь города, и быта – городского быта с очередями, толкучкой,
заводской работой.
Все знаменитые петербургские архитектурные ансамбли на месте, так же прекрасны и
мосты, и набережные, и дворцы – с той только разницей, что, как точно определил один
ленинградец, они теперь не возвышают душу, а отягощают ее своей призрачностью,
«обнаружилась в них не только принять смертное запустение, но и стать его
принадлежностью вместе с знаменитой землей и коробками сгоревших домов».
Блокада не уходит вместе с иными событиями в тихие заводи куда
заглядывают лишь от случая к случаю. Особенность блокады – она как бы остается поодаль,
но рядом, как нечто такое, что следует всегда иметь в виду. Время от времени с ней
сопоставляешь и других и самого себя.
Трупы были на улицах, в квартирах, они стали частью блокадного пейзажа. Массовость
смерти, обыденность ее рождали чувство бренности человеческой жизни, разрушали смысл
любой вещи, любого желания. Человек открывался в своем несовершенстве, он был унижен
физически, он нравственно оказывался уязвим. Сколько людей не выдерживали испытаний,
теряли себя!
Рослый этот, красивый человек, умеющий вдумчиво слушать и также вдумчиво
произносить только собственное, выношенное, просил не называть его имени. Он говорил
сильно и убежденно не только о себе, но и о других, потому что он употреблял местоимение
«мы». Он считал, что в первую очередь погибали физически слабые по здоровью, по
возрасту, затем погибали честные, великодушные, не примениться к обстановке,
где ожесточение и окаменелость души были необходимым условием выживания: «После
блокады мир рисовался мне затаившимся зверем. Я ведь встретил блокаду
одиннадцатилетним. В таком возрасте трудно противостоять натиску чрезвычайных
обстоятельств. Они навязывали свои критерии и ценности как единственно возможные. Я
стал подозрителен, ожесточен, несправедлив к людям, как и они ко мне. Глядя на них, я
думал: «Да, сейчас вы притворяетесь добрыми, честными, но чуть отними от вас хлеб,
тепло, свет – в каких двуногих зверей вы все тогда обратитесь». Именно в первые
послеблокадные годы я совершил несколько сквернейших поступков, до сих пор
отягчающих мою совесть. Выздоровление затянулось почти на десятилетие. Лет до
двадцати я чувствовал в себе что-то безнадежно старческое, взирал на мир взглядом
надломленного и искушенного человека. Лишь в студенческие годы молодость взяла свое
и жажда полезной людям деятельности позволила стряхнуть с себя ипохондрию. Однако
прежняя детская вера в безусловное всесилие и совершенство человека, раздавленная
блокадой, уже никогда не возродилась».
(А. Адамович, Д. Гранин «Блокадная книга»)
