В поэзии 1970— 1990-х годов независимо от направлений широко представлен верлибр, лучшие образцы которого явлены в стихах И. Бродского и Д. Самойлова.
Общая для литературы этого времени тенденция синтеза искусств в поэзии обнаружила себя в оригинальных жанрах авторской песни, рок-поэзии, видеом и т.п. Можно также отметить, что поэзия 70-х-90-х годов, как, впрочем, и вся художественная литература того времени, представляет собой органический сплав реалистических и модернистских тенденций. Ей присущи яркие поэтические открытия, новые оригинальные ритмы, размеры, рифма и опора на уже известные, традиционные образы и приемы.
Жанровую эволюцию поэзии 80-х-90-х годов схематично можно представить как движение от стихотворной публицистики в газетных публикациях Е. Евтушенко, А. Вознесенского, Р. Рождественского – к медитативной лирике В. Соколова, А. Жигулина, О. Чухонцева, а также – к иронической и пародийно-сатирической поэзии малых, средних и больших форм в произведениях Т. Кибирова, И. Иртеньева, В. Вишневского и других.В целом следует подчеркнуть интенсивность поисков, реальное многообразие художественных тенденций в поэзии 1980-х —1990-х годов. В ней соединяются и взаимодействуют порою жесткая конкретность бытового письма и смелый полет воображения, дерзость метафорических уподоблений и причудливая фантастика. Русская поэзия этого периода вбирает огромный предшествующий опыт и стремится использовать его. Она достаточно богата и разнообразна в своих творческих, в том числе жанрово-стилевых модификациях и устремлениях — от реализма до авангарда и постмодернизма, от романтической иронии до сложной ассоциативности.
Переходность, изменчивость, кажущаяся неопределенность поэтического процесса не мешают видеть главное в нем, а именно — интенсивное и, думается, уже необратимое сближение, воссоединение трех ветвей русской поэзии и вместе с тем своеобразную и плодотворную по результатам «встречу» начала ушедшего столетия (Серебряный век), его бурной середины («оттепель») и, наконец, его не менее сложного и в чем-то смутного завершения. Все это знаменуется новым всплеском творческих исканий, разнообразием художнических устремлений, намечающих перспективы ожидаемых открытий на путях развития отечественной и общечеловеческой культуры.
Но развитие отечественной поэзии не исчерпывалось происходящим в «метрополии». Не менее значимо было и то, что происходило за ее пределами, в зарубежье.
«Вторая волна» эмиграции — это «унесенные ветрами» мировой войны. Сотни тысяч невольных эмигрантов — пленных, угнанных, перемещенных, нашедших пристанище в различных странах мира». Имена поэтов второй волны менее известны, чем поэтов первой волны эмиграции, однако вторая волна дала ряд видных первоклассных поэтов, чьи творческие поиски и открытия стали весомым вкладом в литературно-поэтический процесс середины и второй половины столетия.
Несомненно видные и значительные имена такие, как Ольга Анстей, Иван Елагин, Дмитрий Кленовский, Николай Моршен, Борис Нарциссов, Валентина Синкевич, Борис Филиппов, Игорь Чиннов. Эти авторы широко раздвинули рамки проблематики, насытив ее новым жизненным материалом. Появились стихи, в которых обрисованы картины скитаний, горького беженства, чужие города. Хаос войны, превративший землю в ад, открыл мир во всей ужасающей наготе (И.Елагин). Есть и утонченные, акмеистические стихи, в которых главное прощение и милосердие, слияние добра и красоты (Д. Кленовский). С вневременных и вечных ценностей поэт пытается преодолеть косное притяжение «дурной реальности» коммунистического бытия (Н.Моршен)
Полную противоположность Онегину представляет «русская душою», выросшая в атмосфере народных сказок, «преданий простонародной старины» Татьяна, самое имя которой влечет за собой национально-русские, притом чисто народные ассоциации — «воспоминанье старины Иль девичьей!». И поэт дает нам ясно понять, что именно в этой близости Татьяны к национальной и народной почве и заключается источник не только особо поэтичной прелести всего её облика, но и её высоких душевных качеств: её верности долгу, её целомудренной чистоты. Однако Онегин не заметил и не оценил всего этого в Татьяне. Горячо и страстно увлекся он ею только тогда, когда неожиданно снова встретил её не простой и смиренной девочкой в окружении русской деревенской природы, а «неприступною богиней роскошной, царственной Невы» в великолепной раме великосветских салонов, в ореоле той внешней величавости и наружного блеска, который сама она определяет как «ветошь маскарада», как «постылой жизни мишуру». Рисуя безнадежно печальный исход романа Евгения, который сам слепо мимо столь возможного, столь близкого счастья, поэт наносит на его образ последние завершающие штрихи. Оторванность, «страшная далекость» от народа составляли самую трагическую черту передовых кругов дворянства не только времени Александра Сергеевича Пушкина, но и всего периода дворянской революционности. И именно то, что Пушкин сделал эту черту ключом к пониманию и характера Онегина и его судьбы, сообщило образу Евгения широчайшую типичность, сделало его родоначальником всех последующих «лишних людей» русской литературы. «Тип Онегина, — писал много лет спустя, в 1851 году, Герцен, — до такой степени национален, что встречается во всех романах и во всех поэмах, которые имели хоть некоторую популярность в России, и не потому, — добавлял Герцен, — что этот тип хотели списывать, а оттого, что его постоянно видишь около себя или в себе самом». Такой же замечательной художественной обобщенностью обладают, не говоря уже о Ленском, о Татьяне, и все остальные образы романа. Правдиво показывая и верно объясняя в этих обобщенных образах своим современникам их самих, Пушкин тем самым понять им снедающие их недуги, указывал пути для их исцеления. Это сообщало роману Александра Сергеевича великое общественное значение.
Объяснение:
В поэзии 1970— 1990-х годов независимо от направлений широко представлен верлибр, лучшие образцы которого явлены в стихах И. Бродского и Д. Самойлова.
Общая для литературы этого времени тенденция синтеза искусств в поэзии обнаружила себя в оригинальных жанрах авторской песни, рок-поэзии, видеом и т.п. Можно также отметить, что поэзия 70-х-90-х годов, как, впрочем, и вся художественная литература того времени, представляет собой органический сплав реалистических и модернистских тенденций. Ей присущи яркие поэтические открытия, новые оригинальные ритмы, размеры, рифма и опора на уже известные, традиционные образы и приемы.
Жанровую эволюцию поэзии 80-х-90-х годов схематично можно представить как движение от стихотворной публицистики в газетных публикациях Е. Евтушенко, А. Вознесенского, Р. Рождественского – к медитативной лирике В. Соколова, А. Жигулина, О. Чухонцева, а также – к иронической и пародийно-сатирической поэзии малых, средних и больших форм в произведениях Т. Кибирова, И. Иртеньева, В. Вишневского и других.В целом следует подчеркнуть интенсивность поисков, реальное многообразие художественных тенденций в поэзии 1980-х —1990-х годов. В ней соединяются и взаимодействуют порою жесткая конкретность бытового письма и смелый полет воображения, дерзость метафорических уподоблений и причудливая фантастика. Русская поэзия этого периода вбирает огромный предшествующий опыт и стремится использовать его. Она достаточно богата и разнообразна в своих творческих, в том числе жанрово-стилевых модификациях и устремлениях — от реализма до авангарда и постмодернизма, от романтической иронии до сложной ассоциативности.
Переходность, изменчивость, кажущаяся неопределенность поэтического процесса не мешают видеть главное в нем, а именно — интенсивное и, думается, уже необратимое сближение, воссоединение трех ветвей русской поэзии и вместе с тем своеобразную и плодотворную по результатам «встречу» начала ушедшего столетия (Серебряный век), его бурной середины («оттепель») и, наконец, его не менее сложного и в чем-то смутного завершения. Все это знаменуется новым всплеском творческих исканий, разнообразием художнических устремлений, намечающих перспективы ожидаемых открытий на путях развития отечественной и общечеловеческой культуры.
Но развитие отечественной поэзии не исчерпывалось происходящим в «метрополии». Не менее значимо было и то, что происходило за ее пределами, в зарубежье.
«Вторая волна» эмиграции — это «унесенные ветрами» мировой войны. Сотни тысяч невольных эмигрантов — пленных, угнанных, перемещенных, нашедших пристанище в различных странах мира». Имена поэтов второй волны менее известны, чем поэтов первой волны эмиграции, однако вторая волна дала ряд видных первоклассных поэтов, чьи творческие поиски и открытия стали весомым вкладом в литературно-поэтический процесс середины и второй половины столетия.
Несомненно видные и значительные имена такие, как Ольга Анстей, Иван Елагин, Дмитрий Кленовский, Николай Моршен, Борис Нарциссов, Валентина Синкевич, Борис Филиппов, Игорь Чиннов. Эти авторы широко раздвинули рамки проблематики, насытив ее новым жизненным материалом. Появились стихи, в которых обрисованы картины скитаний, горького беженства, чужие города. Хаос войны, превративший землю в ад, открыл мир во всей ужасающей наготе (И.Елагин). Есть и утонченные, акмеистические стихи, в которых главное прощение и милосердие, слияние добра и красоты (Д. Кленовский). С вневременных и вечных ценностей поэт пытается преодолеть косное притяжение «дурной реальности» коммунистического бытия (Н.Моршен)
Полную противоположность Онегину представляет «русская душою», выросшая в атмосфере народных сказок, «преданий простонародной старины» Татьяна, самое имя которой влечет за собой национально-русские, притом чисто народные ассоциации — «воспоминанье старины Иль девичьей!». И поэт дает нам ясно понять, что именно в этой близости Татьяны к национальной и народной почве и заключается источник не только особо поэтичной прелести всего её облика, но и её высоких душевных качеств: её верности долгу, её целомудренной чистоты. Однако Онегин не заметил и не оценил всего этого в Татьяне. Горячо и страстно увлекся он ею только тогда, когда неожиданно снова встретил её не простой и смиренной девочкой в окружении русской деревенской природы, а «неприступною богиней роскошной, царственной Невы» в великолепной раме великосветских салонов, в ореоле той внешней величавости и наружного блеска, который сама она определяет как «ветошь маскарада», как «постылой жизни мишуру». Рисуя безнадежно печальный исход романа Евгения, который сам слепо мимо столь возможного, столь близкого счастья, поэт наносит на его образ последние завершающие штрихи. Оторванность, «страшная далекость» от народа составляли самую трагическую черту передовых кругов дворянства не только времени Александра Сергеевича Пушкина, но и всего периода дворянской революционности. И именно то, что Пушкин сделал эту черту ключом к пониманию и характера Онегина и его судьбы, сообщило образу Евгения широчайшую типичность, сделало его родоначальником всех последующих «лишних людей» русской литературы. «Тип Онегина, — писал много лет спустя, в 1851 году, Герцен, — до такой степени национален, что встречается во всех романах и во всех поэмах, которые имели хоть некоторую популярность в России, и не потому, — добавлял Герцен, — что этот тип хотели списывать, а оттого, что его постоянно видишь около себя или в себе самом». Такой же замечательной художественной обобщенностью обладают, не говоря уже о Ленском, о Татьяне, и все остальные образы романа. Правдиво показывая и верно объясняя в этих обобщенных образах своим современникам их самих, Пушкин тем самым понять им снедающие их недуги, указывал пути для их исцеления. Это сообщало роману Александра Сергеевича великое общественное значение.