Школьная пора моей жизни делится на два основных периода: до публикации моих стихов о любви и после их публикации. Будучи семиклассником, я написал о том, сколько счастья приносит человеку любовь. Мама прочитала стихи, вынула из пластмассового футляра очки и еще раз прочитала. - Откуда ты взял, что любовь приносит счастье? - спросила она. Я знал, что маме любовь счастья не принесла. Избегая вопросов о моем отце, которого я ни разу в жизни не видел, мама с нарочитой гордостью сообщала: "Я мать-одиночка!" Сообщала так, как если бы, подобно Менделееву, в одиночку создала невиданную таблицу. После ее сообщений люди молча, глазами и мимикой, выражали убеждение, что воспитывать ребенка вместе с отцом - занятие странное и нелепое. Хотя мое восторженное отношение к любви вступило в конфликт с маминым жизненным опытом, она все же перепечатала у себя в поликлинике стихи на пишущей машинке. - Как подписать? - предварительно спросила она. - Александр Гончаров! - А может, все-таки... Саша Гончаров? Или Саня? И указать номер школы? - Любовь и номер?! - воскликнул я. - Припиши еще, что я учусь в седьмом классе! - Александр Гончаров? - раздумывая, переспросила мама. И закурила. - Такое имя и такая фамилия в литературе ко многому обязывают. Скромно ли будет? - Брать псевдоним тоже нескромно, - ответил я. - Для этого надо быть писателем. То ли имя подействовало, то ли фамилия, но через месяц стихи были напечатаны в вечерней газете. Можно сколько угодно проработать инженером или врачом, и никто не будет по этому поводу останавливать тебя во дворе или кричать в лифте. "Ну, молодец!" Меня ощупывали любопытными взглядами. "У них, у поэтов, это рано начинается!" - доверительно пояснила наша соседка по квартире, приобщаясь чуть-чуть к моей славе. Я знал, что любовь обязана приносить людям радость. Иначе зачем она? "Правда, по отношению к маме... она не выполнила своих обязанностей", - с грустью констатировал я. Угадав мою мысль, мама сказала: - Любовь не звучит в сольном исполнении. Здесь нужен дуэт. Я понял, что мамина любовь была одинокой солисткой. - Но в результате родился ты! - сделала открытие мама. - Значит, любовь и мне кое-что принесла. Как я раньше до этого не додумалась? Мама все делала обстоятельно, несуетливо. Так она и рассуждала сама с собой. Она постоянно следила за тем, чтобы содержание (манера мыслить, общаться и действовать) не противоречило форме, то есть ее внешности, которая была солидной и даже, как говорила она сама, фундаментальной. И голос не отрывался от формы: он был низким и хриплым. Мне не нравилось, когда мама называла его "прокуренным". Приятней было, когда говорили, что у мамы контральто. Слова ее не слетали с языка, а возникали откуда-то из глубины и потому звучали веско, продуманно. А мамино лицо я не берусь описать... Это было лицо моей мамы. Вот и все. Хоть я был у мамы единственным - безусловно, первым и, безусловно, последним - ребенком, ее вполне можно было назвать матерью-героиней: она рожала меля трое суток. - Это был подвиг! - говорила врач-акушер, которая стала первой свидетельницей моего появления на свет. Уже почти невесомая, чуть-чуть покосившаяся на левый бок старушка, она обладала такими снайперски проницательными глазами, что при ней можно было не произносить слов: она все предвидела и обо всем догадывалась заранее. В утро моего рождения она догадалась, что мама больше терпеть не может. - Придется прибегнуть к щипцам, предложила я Маше, - вспоминала Александра Евгеньевна. - А она не позволила. Хотела, чтобы ты вступил в жизнь, так сказать, естественным образом. Да что говорить... Героиня! - Подвиг... Героиня... Что вы, Александра Евгеньевна! - без всякого кокетства возражала мама. - Обычное бабье дело. Вы от меня трое суток не отходи
моих стихов о любви и после их публикации.
Будучи семиклассником, я написал о том, сколько счастья приносит
человеку любовь. Мама прочитала стихи, вынула из пластмассового футляра очки
и еще раз прочитала.
- Откуда ты взял, что любовь приносит счастье? - спросила она.
Я знал, что маме любовь счастья не принесла. Избегая вопросов о моем
отце, которого я ни разу в жизни не видел, мама с нарочитой гордостью
сообщала: "Я мать-одиночка!" Сообщала так, как если бы, подобно Менделееву,
в одиночку создала невиданную таблицу. После ее сообщений люди молча,
глазами и мимикой, выражали убеждение, что воспитывать ребенка вместе с
отцом - занятие странное и нелепое.
Хотя мое восторженное отношение к любви вступило в конфликт с маминым
жизненным опытом, она все же перепечатала у себя в поликлинике стихи на
пишущей машинке.
- Как подписать? - предварительно спросила она.
- Александр Гончаров!
- А может, все-таки... Саша Гончаров? Или Саня? И указать номер школы?
- Любовь и номер?! - воскликнул я. - Припиши еще, что я учусь в седьмом
классе!
- Александр Гончаров? - раздумывая, переспросила мама. И закурила. -
Такое имя и такая фамилия в литературе ко многому обязывают. Скромно ли
будет?
- Брать псевдоним тоже нескромно, - ответил я. - Для этого надо быть
писателем.
То ли имя подействовало, то ли фамилия, но через месяц стихи были
напечатаны в вечерней газете.
Можно сколько угодно проработать инженером или врачом, и никто не будет
по этому поводу останавливать тебя во дворе или кричать в лифте. "Ну,
молодец!" Меня ощупывали любопытными взглядами. "У них, у поэтов, это рано
начинается!" - доверительно пояснила наша соседка по квартире, приобщаясь
чуть-чуть к моей славе.
Я знал, что любовь обязана приносить людям радость. Иначе зачем она?
"Правда, по отношению к маме... она не выполнила своих обязанностей", - с
грустью констатировал я.
Угадав мою мысль, мама сказала:
- Любовь не звучит в сольном исполнении. Здесь нужен дуэт.
Я понял, что мамина любовь была одинокой солисткой.
- Но в результате родился ты! - сделала открытие мама. - Значит, любовь
и мне кое-что принесла. Как я раньше до этого не додумалась?
Мама все делала обстоятельно, несуетливо. Так она и рассуждала сама с
собой. Она постоянно следила за тем, чтобы содержание (манера мыслить,
общаться и действовать) не противоречило форме, то есть ее внешности,
которая была солидной и даже, как говорила она сама, фундаментальной. И
голос не отрывался от формы: он был низким и хриплым. Мне не нравилось,
когда мама называла его "прокуренным". Приятней было, когда говорили, что у
мамы контральто. Слова ее не слетали с языка, а возникали откуда-то из
глубины и потому звучали веско, продуманно. А мамино лицо я не берусь
описать... Это было лицо моей мамы. Вот и все.
Хоть я был у мамы единственным - безусловно, первым и, безусловно,
последним - ребенком, ее вполне можно было назвать матерью-героиней: она
рожала меля трое суток.
- Это был подвиг! - говорила врач-акушер, которая стала первой
свидетельницей моего появления на свет.
Уже почти невесомая, чуть-чуть покосившаяся на левый бок старушка, она
обладала такими снайперски проницательными глазами, что при ней можно было
не произносить слов: она все предвидела и обо всем догадывалась заранее.
В утро моего рождения она догадалась, что мама больше терпеть не может.
- Придется прибегнуть к щипцам, предложила я Маше, - вспоминала
Александра Евгеньевна. - А она не позволила. Хотела, чтобы ты вступил в
жизнь, так сказать, естественным образом. Да что говорить... Героиня!
- Подвиг... Героиня... Что вы, Александра Евгеньевна! - без всякого
кокетства возражала мама. - Обычное бабье дело. Вы от меня трое суток не
отходи