Вспомнить произведение Г. Свиридова "Поёт зима, аукает" и охарактеризовать это произведение по музыкальным средствам выразительности (лад, темп, тембр и т.д.)
В начале 80-х годов, по какому-то делу приехав в Парголово ― тогда это было дачное место под Ленинградом, теперь оно, понятное дело, располагается возле Петербурга, ― я обнаружил на дощатом заборе объявление: «Набирается группа для коллективного заплыва стилем преферанс». Надо ли говорить, что автор объявления, скучающий дачник, предполагал заниматься отнюдь не плаванием. Я лишь что не могу остаться в Парголове и познакомиться с человеком, нашедшим выход из положения ― пуританские законы советской власти наверняка не позволили бы ему искать двух-трёх партнёров для пульки «открытым текстом».
История повторяется. Именно в Третьем Парголове более чем за 100 лет до встреченного мною объявления играл в преферанс критик Скабичевский с поэтом-переводчиком Василием Курочкиным ― о чём есть свидетельство в воспоминаниях Скабичевского. Именами двух преферансистов ― Скабичевского и Панаева ― назвались в «Мастере и Маргарите» кот Бегемот и Фагот-Коровьев, «проникая» в грибоедовский писательский дом, ― да ещё кот назвался именем Скабичевского не просто так ― он назвался именем любителя поглазеть на пожары и в конечном счёте в «Грибоедове» пожар и устроил. А среди первых русских писателей, одержимых преферансобесием в 1840-е годы, после изучения материалов выявились имена Некрасова и Тургенева, Белинского и Фета; драгоценные свидетельства о внезапном возрождении интереса в рядах «спецов» советской «интеллигенции» 1920-х годов оставил Варлам Шаламов, об игре в преферанс уже в брежневском ГУЛАГе рассказал в своих воспоминаниях Владимир Буковский. На прямом шулерстве поймал Некрасов Афанасьева-Чужбинского, Евтушенко Межирова; словом, литературный и артистический материал повалил в количествах, непомерных даже для такого издания, как нынешняя энциклопедия. Поэтому, принимая во внимание тот факт, что 150-летие русского преферанса (1841–1991) Россия отметила свержением советской власти, нами было принято решение ограничиться тремя десятками портретов, притом включив в их число и писателя, презиравшего преферанс как игру, в которой невозможен действительно крупный выигрыш (Достоевский), и писателя-эмигранта, презиравшего его как нечто несерьёзное (Перелешин).
Во время Аустерлицкого сражения Андрей Болконский полностью прозревает. Ему удается совершить небольшой подвиг. Во время отступления князь хватает знамя и своим примером побуждает рядом стоящих броситься в атаку. Интересно, что знамя он не высоко несет над собой, а волочит его за древко, кричит «Ребята, вперед! » «детски пронзительно» . Далее его ранили. «Как бы со всего размаха крепкою палкой кто-то из ближайших солдат, как ему показалось, ударил его в голову» Автор специально принижает князя Андрея — Болконский делает поступок для себя, забывая о других. Естественно, это уже не подвиг.
Только с ранением приходит к князю прозрение. «Как тихо, спокойно и торжественно, совсем не так, как мы бежали, кричали и дрались; совсем не так, как с озлобленными и испуганными лицами тащили друг у друга банник француз и артиллерист, — совсем не так ползут облака по этому высокому, бесконечному небу. Как же я не видал прежде этого высокого неба? И как я счастлив, что узнал его наконец. Да! Все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме его. Но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения. И слава Богу!… »
В начале 80-х годов, по какому-то делу приехав в Парголово ― тогда это было дачное место под Ленинградом, теперь оно, понятное дело, располагается возле Петербурга, ― я обнаружил на дощатом заборе объявление: «Набирается группа для коллективного заплыва стилем преферанс». Надо ли говорить, что автор объявления, скучающий дачник, предполагал заниматься отнюдь не плаванием. Я лишь что не могу остаться в Парголове и познакомиться с человеком, нашедшим выход из положения ― пуританские законы советской власти наверняка не позволили бы ему искать двух-трёх партнёров для пульки «открытым текстом».
История повторяется. Именно в Третьем Парголове более чем за 100 лет до встреченного мною объявления играл в преферанс критик Скабичевский с поэтом-переводчиком Василием Курочкиным ― о чём есть свидетельство в воспоминаниях Скабичевского. Именами двух преферансистов ― Скабичевского и Панаева ― назвались в «Мастере и Маргарите» кот Бегемот и Фагот-Коровьев, «проникая» в грибоедовский писательский дом, ― да ещё кот назвался именем Скабичевского не просто так ― он назвался именем любителя поглазеть на пожары и в конечном счёте в «Грибоедове» пожар и устроил. А среди первых русских писателей, одержимых преферансобесием в 1840-е годы, после изучения материалов выявились имена Некрасова и Тургенева, Белинского и Фета; драгоценные свидетельства о внезапном возрождении интереса в рядах «спецов» советской «интеллигенции» 1920-х годов оставил Варлам Шаламов, об игре в преферанс уже в брежневском ГУЛАГе рассказал в своих воспоминаниях Владимир Буковский. На прямом шулерстве поймал Некрасов Афанасьева-Чужбинского, Евтушенко Межирова; словом, литературный и артистический материал повалил в количествах, непомерных даже для такого издания, как нынешняя энциклопедия. Поэтому, принимая во внимание тот факт, что 150-летие русского преферанса (1841–1991) Россия отметила свержением советской власти, нами было принято решение ограничиться тремя десятками портретов, притом включив в их число и писателя, презиравшего преферанс как игру, в которой невозможен действительно крупный выигрыш (Достоевский), и писателя-эмигранта, презиравшего его как нечто несерьёзное (Перелешин).
Во время Аустерлицкого сражения Андрей Болконский полностью прозревает. Ему удается совершить небольшой подвиг. Во время отступления князь хватает знамя и своим примером побуждает рядом стоящих броситься в атаку. Интересно, что знамя он не высоко несет над собой, а волочит его за древко, кричит «Ребята, вперед! » «детски пронзительно» . Далее его ранили. «Как бы со всего размаха крепкою палкой кто-то из ближайших солдат, как ему показалось, ударил его в голову» Автор специально принижает князя Андрея — Болконский делает поступок для себя, забывая о других. Естественно, это уже не подвиг.
Только с ранением приходит к князю прозрение. «Как тихо, спокойно и торжественно, совсем не так, как мы бежали, кричали и дрались; совсем не так, как с озлобленными и испуганными лицами тащили друг у друга банник француз и артиллерист, — совсем не так ползут облака по этому высокому, бесконечному небу. Как же я не видал прежде этого высокого неба? И как я счастлив, что узнал его наконец. Да! Все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме его. Но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения. И слава Богу!… »