Оба сына дороги и любимы отцом и матерью, но уже в эпизоде, рассказывающем об их встрече дома, показаны различия в характерах сыновей. более ласковый и спокойный андрий на шутки отца реагирует лишь улыбкой. как огонь, вспыхивает остап от слов отца, которые кажутся ему обидными, - сразу готов защищать свою честь в бою, даже с отцом готов драться. если обратиться к страницам, рассказывающим о времени обучения сыновей в бурсе, то опять нельзя будет не заметить отличий в поведении остапа и андрия. остап показывает свой гордый, независимый характер - отказывается учиться, закапывает несколько раз свои учебники. и только приезд и вмешательство отца смогли изменить отношение остапа к учению - он взялся за учебу и вскоре не уступал лучшим ученикам бурсы. андрий же сразу проявил покладистость и прилежание. учился в меру своих способностей, нрава и не проявлял. что же касается мальчишеских шалостей, то в этом принимали участие оба брата. если же оказывалось, что за проступок был задержан остап, он хранил молчание об остальных «соучастниках» , сам принимал наказание за всех и все сделанное. и вот теперь оба сына окончили курс обучения и вернулись домой. но ни одного дня не дал им старый тарас побыть дома. он увез их в сечь, чтобы учились они воевать, закалялись в битвах, чтобы не пропадала даром их казацкая сила. а еще тарас хочел, чтобы его сыновья научились так же любить свою родину, как и он, чтобы поняли они, что нет ничего выше этой любви и нет ничего дороже и святее в жизни, чем боевое братство и товарищество. вот поэтому речь тараса о товариществе, которую он произносит после избрания его атаманом, обращена не только ко всем казакам, но, прежде всего, все эти слова он говорит своим сыновьям. до самой глубины души дошли его слова до товарищей казаков. какие это были люди! как храбро бились и как смело смотрели в глаза смерти! священный огонь любви к родине горел в их сердцах. тот же огонь горел в сердце тараса, бесстрашно бросался он в бой, спешил в самые опасные места. и во всем подражая отцу, всегда рядом был остап. остап не погиб в бою, враги взяли его в плен, казнили, но перед смертью сохранил он казацкое мужество, честь, гордое презрение к врагам. не посрамил он родины, не посрамил седой головы отца. тарас присутствует на казни своего сына. презрев опасность, тарас откликается на зов остапа: «слышу» . трудное испытание выпадает на долю старого атамана. он узнает о предательстве своего младшего сына андрия, который, полюбив панночку, переходит на сторону поляков. не дрогнула у тараса рука, когда он поднял ее на родного сына. «стой и не шевелись! - сказал он, когда в бою увидел перед собой андрия. - я тебя породил, я тебя и убью» . два сына тараса, каждый по-своему, заканчивают свою жизнь. один, старший остап, останется в памяти героем, не своей жизни в борьбе с врагами. а вот про андрия вспоминать, наверное, будет только мать. ведь андрий не смог проявить качеств настоящего воина-патриота. гоголь уже с первых страниц повести показывает читателю различие в характерах двух братьев, сразу обращает внимание на упорство и гордость остапа, на мягкость и компромиссность андрия. автор оставляет право за читателем решать, как у одного отца, который одинаково любил и одинаково воспитывал двух сыновей, оказалось, что один сын становится героем, а другой - предателем. в этом автор видит трагедию отца. жизнь самого тараса бульбы оканчивается героической смертью, но эта смерть не поражение, а победа и торжество мужества, нравственного превосходства человека над враждебными ему обстоятельствами. вот почему конец повести звучит как лирический гимн в честь « силы» , которой нет равных и которая преодолеет любые «огни и муки
Много таких сложных напряжений глубится в прилагерном мире, много противоречий между его восемью разрядами. Перемешанные в повседневной жизни с репрессированными и полурепрессированными, честные советские граждане не упустят попрекнуть их и поставить на место, особенно если пойдёт о комнате в новом бараке. А надзиратели, как носящие форму МВД, претендуют быть выше вольных. А ещё обязательно есть женщины, попрекаемые всеми за то, что без них пропали бы одинокие мужики. А ещё есть женщины, замыслившие иметь мужика постоянного. Такие ходят к лагерной вахте, когда знают, что будет освобождение, и хватают за рукава незнакомых: "Иди ко мне! У меня угол есть, согрею. Костюм тебе куплю! Ну, куда поедешь? Ведь опять посадят!"
А ещё есть над посёлком оперативное наблюдение, есть свой кум и свои стукачи, и мотают жилы; кто это принимает письма от зэков, и кто это продавал лагерное обмундирование за углом барака.
И уж конечно меньше, чем где бы то ни было в Союзе, есть у жителей прилагерного мира ощущение Закона и барачной комнаты своей — как Крепости. У одних паспорт помаранный, у других его вовсе нет, третьи сами сидели в лагере, четвёртые — члены семьи, и так все эти независимые расконвоированные граждане ещё послушнее, чем заключённые, окрику человека с винтовкой, ещё безропотнее против человека с револьвером. Видя их, они не вскидывают гордой головы — "не имеете права!", а сжимаются и гнутся — как бы И это ощущение бесконтрольной власти штыка и мундира так уверенно реет над Архипелага со всем его прилагерным миром, так передаётся каждому, вступающему в этот край, что вольная женщина (П-чина) с девочкой, летящая красноярской трассой на свидание к мужу в лагерь, по первому требованию сотрудников МВД в самолёте даёт обшарить, обыскать себя и раздеть догола девочку. (С тех пор девочка постоянно плакала при виде Голубых.)
Но если кто-нибудь скажет теперь, что нет печальнее этих прилагерных окрестностей и что прилагерный мир — клоака, мы ответим: кому как.
Вот якут Колодезников за отгон чужого оленя в тайгу получил в 1932 три года и, по правилам глубокомысленных перемещений, с родной Колымы был послан отбывать под Ленинград. Отбыл, и в самом Ленинграде был, и привёз семье ярких тканей, и всё ж много лет потом жаловался землякам и зэкам, присланным из Ленинграда:
— Ох, скучно там у вас! Ох, плохо!..
Глава 22
Мы строим
После всего сказанного о лагерях, так и рвётся во да полно! Да выгоден ли был государству труд заключённых? А если не выгоден — так стоило ли весь Архипелаг затевать?
В самих лагерях среди зэков обе точки зрения на это были, и любили мы об этом спорить.
Конечно, если верить вождям, — спорить тут не о чем. Товарищ Молотов, когда-то второй человек государства, изъявил VI съезду Советов СССР по поводу использования труда заключённых: "Мы делали это раньше, делаем теперь и будем делать впредь. Это выгодно для общества. Это полезно для преступников."
Не для государства это выгодно, заметьте! — для самого общества. А для преступников — полезно. И будем делать впредь! И о чём же спорить?
Да и весь порядок сталинских десятилетий, когда прежде планировались строительства, а потом уже — набор преступников для них, подтверждает, что правительство как бы не сомневалось в экономической выгоде лагерей. Экономика шла впереди правосудия.
Но очевидно, что заданный во требует уточнения и расчленения:
— оправдывают ли себя лагеря в политическом и социальном смысле?
— оправдывают ли они себя экономически?
— самоокупаются ли они? (при кажущемся сходстве второго и третьего во здесь есть различие)?
На первый во ответить не трудно: для сталинских целей лагеря были прекрасным местом, куда можно было загонять миллионы — для испугу. Стало быть, политически они себя оправдывали. Лагеря были также корыстно-выгодны огромному социальному слою — несчётному числу лагерных офицеров: они давали им "военную службу" в безопасном тылу, спецпайки, ставки, мундиры, квартиры, положение в обществе. Также пригревались тут и тьмы надзирателей, и лбов-охранников, дремавших на лагерных вышках (в то время как тринадцатилетних мальчишек сгоняли в ремесленные училища). Все эти паразиты всеми силами поддерживали Архипелаг — гнездилище крепостной эксплуатации. Всеобщей амнистии боялись они как моровой язвы.
Много таких сложных напряжений глубится в прилагерном мире, много противоречий между его восемью разрядами. Перемешанные в повседневной жизни с репрессированными и полурепрессированными, честные советские граждане не упустят попрекнуть их и поставить на место, особенно если пойдёт о комнате в новом бараке. А надзиратели, как носящие форму МВД, претендуют быть выше вольных. А ещё обязательно есть женщины, попрекаемые всеми за то, что без них пропали бы одинокие мужики. А ещё есть женщины, замыслившие иметь мужика постоянного. Такие ходят к лагерной вахте, когда знают, что будет освобождение, и хватают за рукава незнакомых: "Иди ко мне! У меня угол есть, согрею. Костюм тебе куплю! Ну, куда поедешь? Ведь опять посадят!"
А ещё есть над посёлком оперативное наблюдение, есть свой кум и свои стукачи, и мотают жилы; кто это принимает письма от зэков, и кто это продавал лагерное обмундирование за углом барака.
И уж конечно меньше, чем где бы то ни было в Союзе, есть у жителей прилагерного мира ощущение Закона и барачной комнаты своей — как Крепости. У одних паспорт помаранный, у других его вовсе нет, третьи сами сидели в лагере, четвёртые — члены семьи, и так все эти независимые расконвоированные граждане ещё послушнее, чем заключённые, окрику человека с винтовкой, ещё безропотнее против человека с револьвером. Видя их, они не вскидывают гордой головы — "не имеете права!", а сжимаются и гнутся — как бы И это ощущение бесконтрольной власти штыка и мундира так уверенно реет над Архипелага со всем его прилагерным миром, так передаётся каждому, вступающему в этот край, что вольная женщина (П-чина) с девочкой, летящая красноярской трассой на свидание к мужу в лагерь, по первому требованию сотрудников МВД в самолёте даёт обшарить, обыскать себя и раздеть догола девочку. (С тех пор девочка постоянно плакала при виде Голубых.)
Но если кто-нибудь скажет теперь, что нет печальнее этих прилагерных окрестностей и что прилагерный мир — клоака, мы ответим: кому как.
Вот якут Колодезников за отгон чужого оленя в тайгу получил в 1932 три года и, по правилам глубокомысленных перемещений, с родной Колымы был послан отбывать под Ленинград. Отбыл, и в самом Ленинграде был, и привёз семье ярких тканей, и всё ж много лет потом жаловался землякам и зэкам, присланным из Ленинграда:
— Ох, скучно там у вас! Ох, плохо!..
Глава 22
Мы строим
После всего сказанного о лагерях, так и рвётся во да полно! Да выгоден ли был государству труд заключённых? А если не выгоден — так стоило ли весь Архипелаг затевать?
В самих лагерях среди зэков обе точки зрения на это были, и любили мы об этом спорить.
Конечно, если верить вождям, — спорить тут не о чем. Товарищ Молотов, когда-то второй человек государства, изъявил VI съезду Советов СССР по поводу использования труда заключённых: "Мы делали это раньше, делаем теперь и будем делать впредь. Это выгодно для общества. Это полезно для преступников."
Не для государства это выгодно, заметьте! — для самого общества. А для преступников — полезно. И будем делать впредь! И о чём же спорить?
Да и весь порядок сталинских десятилетий, когда прежде планировались строительства, а потом уже — набор преступников для них, подтверждает, что правительство как бы не сомневалось в экономической выгоде лагерей. Экономика шла впереди правосудия.
Но очевидно, что заданный во требует уточнения и расчленения:
— оправдывают ли себя лагеря в политическом и социальном смысле?
— оправдывают ли они себя экономически?
— самоокупаются ли они? (при кажущемся сходстве второго и третьего во здесь есть различие)?
На первый во ответить не трудно: для сталинских целей лагеря были прекрасным местом, куда можно было загонять миллионы — для испугу. Стало быть, политически они себя оправдывали. Лагеря были также корыстно-выгодны огромному социальному слою — несчётному числу лагерных офицеров: они давали им "военную службу" в безопасном тылу, спецпайки, ставки, мундиры, квартиры, положение в обществе. Также пригревались тут и тьмы надзирателей, и лбов-охранников, дремавших на лагерных вышках (в то время как тринадцатилетних мальчишек сгоняли в ремесленные училища). Все эти паразиты всеми силами поддерживали Архипелаг — гнездилище крепостной эксплуатации. Всеобщей амнистии боялись они как моровой язвы.